Христе, мне назначено истребить этих упившихся и ужравшихся супостатов, я должен действовать постепенно и с оглядкой. Я должен нежнейше вскармливать свой народ, прививая ему твердость перед лицом этой похотливой шайки. Прав ли я, дорогой брат? Остается надеяться, что прав. Тут я сменил тон на более спокойный. «Однако дух-просветитель, всегда помогавший мне вершить нерядовой труд, выделяет из их многообразных пороков один. Это, добрые братья и сестры, пьянство. - Я взялся за один из корней греха и мне не терпелось вырвать его из почвы Новой Англии. - Трепещу, произнося это, но паписты пьянствуют ежедневно, безудержно и нена- сытимо. Однако и мы не беспорочны. О нет. Нас тоже не обошла эта порча. Моих собственных ноздрей касался на этих благословенных улицах запах спиртного. А ушей - буйное пение в неурочные часы. Разве я не прав? - Не слишком ли я был суров, мой дорогой Реджиналд? - Кто осмелится опровергнуть мои слова? Кто из вас со мной поспорит?»
Заговорить осмелился Дэниел Пеггинтон. «В этой жуткой пустыне, сэр, иные из братьев, кто послабее, хватаются за вино и пиво, чтобы себя поддержать». - «Подкрепить свой дух? Вы это имеете в виду? Довольно. - Я вернул себе спокойствие. - Нынче это не пустыня. Это государство. Посему я призываю вас всех внимательно меня выслушать. Главной целью любого закона, даже самого сурового, является благо людей. В своем нынешнем положении мы не можем снижать накал мыслительной и иной деятельности. У нас есть враги, способные на все, - они кишат, резвясь, у самых наших ворот! Вина больше быть не должно, и крепких напитков тоже. И пива. - Я ощутил обступившую меня тишину и наполнил ее своим собственным голосом. - Дабы ограничить правонарушения, следует употреблять политические законы. Если мы дозволим этой сорной траве дорасти до сколько-нибудь привлекательного или самодостаточного размера, она внедрится в корни нашего государства. Мы не можем подстригать и лелеять порок, словно какое-то садовое растение. Не думаю, что вы этого желаете. Или?..»
Первым отозвался добряк Морерод Джервис. «Само собой, мы богобоязненно подходим к нашему общественному долгу, но запрещать братьям привычное пиво по утрам…» - «Ныне не все из нас братья, мистер Джервис. Я узнал, что к нам присоединилось несколько развеселых молодцев из Бристоля. Плотники, кажется». - «Они не совсем развеселые, мистер Мильтон. Пока не избранные, но уже не развеселые. Их наставляют, вы ведь знаете». - «Скорее оставляют как есть, раз они не расстаются с фляжками. Поселенцы должны освоить все полезные ремесла. Медлить больше нельзя. И все зло идет от пива, мистер Джервис. Ваши протесты меня удивляют. - Мне приятно было думать, что я полностью убедил собравшихся. - Если мы не хотим постепенно утратить все полезные знания и способность к обучению, со спиртным нужно распрощаться навсегда. Если вы со мной согласны, поднимите руки. - Юноша шепнул мне, что согласны все. - Кара за неповиновение будет установлена в соответствии с тяжестью проступка. Не начать ли нам с основ? Нет, нам следует быть справедливее. Нужно требовать тюремного заключения и публичной порки для тех, кто нарушает наши законы. И что дальше, как не отрезание уха и носа?» Я запел «Рвению нет границ», и все подхватили.
Вернувшись после ассамблеи домой, я по- прежнему чувствовал ликование и потому велел своему шуту записать еще несколько слов. «Гусперо, занеси на бумагу эти указы. Не слушать музыки, не петь песен, за исключением серьезных и дорических». - «Что такое 'дорический', сэр? Это мелодия такая?»
Разумеется, я не отозвался. «Танцоров никаких, кроме того разряда, что рекомендован в свое время Платоном. На лютни, скрипки и гитары требуется разрешение». - «Гитары в этих местах можно пересчитать по пальцам, сэр. А единственная лютня - та, что у меня». - «Ее нужно освидетельствовать. Внимания требует и наша одежда. Индейские женщины, которые на нас работают, должны одеваться пристойнее. - Столь тяжкой оказалась павшая на меня ноша, что я провел рукой по своим бедным потухшим глазам. - Но кто станет контролировать разговоры молодежи, когда оба пола собираются вместе? Кто будет управлять их общением? И как запретить дурные компании?» - «Ясное дело, сэр, - длинное выступление вас утомило. Не желаете ли лечь? Я уже приготовил вам подкрепляющее питье». - «Как я могу предаваться сну, Гусперо? Мне назначено всех вас стеречь и оберегать. Я не должен выпускать из рук бразды». И затем, дражайший Реджиналд, такая печаль и такой страх меня одолели, что я не удержался от слез. Да, признаюсь. Я прослезился.
Голоса вокруг меня как вскипающее море. Он проходит по Чипсайду, меж торговцев, и слышит их выкрики, предлагающие мену. Нет. Я свисаю с дерева. Дикарские голоса. Сейчас вокруг него не деревья, а люди, глаза которых пробуждают его своими красками. У вас перья ангелов, покрытые волнами глаз. Ваши лица ярко раскрашены, алые, как у мясника, и белые, как у пекаря. Охра. Багрянец. Анунама. Помогите мне. Я пойман за ногу и не могу двинуться. Я белый человек из темного мира, но вы облачены в перья павлинов, принадлежавших царю Соломону. Никогда прежде мир так не наряжался. Помогите мне, да. Возьмите меня за руку. Обнюхайте ее. Я не черт в черном плаще. Я - слепой человек, который может видеть.
Его бережно спускают. Индейцы распутывают веревку, державшую его в ловушке. Меня кладут на меховую накидку, и я вижу, как надо мной стремительно проносятся деревья. Я дуб с увядшей листвой. Я сад без воды. Пожалуйста. Воды. Ему дают воду. Его несут через лес, где сейчас чья- то рука гладит меня по щеке. Как поживаете? Как поживаете? Он лежит в доме, где некий индеец, пожилой человек, гладит меня по щеке. На индейце высокая бобровая шапка. Кто, спрашивает он, кто? Я Джон Мильтон из Англии, более не слепец. Зоркий Мильтон? Да. Теперь мне хочется пить. Я указываю на свой язык. Пить. Он приносит мне какую-то сладко пахнущую жидкость в бутыли из тыквы. Указывает на мою ногу, укрытую листвой и шкурами. Бог, говорит он. Бог сердит на тебя. Но чем я согрешил? Скажите, сэр, в чем мои грехи? Я пока ничего не чувствую, даже когда передо мной является, целехонький и ровный, призрак моей ноги. Но он расплывается, и я остаюсь с обрывками воспоминаний о боли. Бог сердит. Бог переломил мою ногу пополам.
Что это за слово, которому меня учили?
Когда поел, самое лучшее - поспать. Он просыпается. Его кладут на носилки из шкур: сейчем желает приветствовать новоприбывшего. Это мне понятно. Он зовет меня Виннайтуе. Виннайтуе. Он склоняется ко мне. Его одежда вышита цветными квадратами и кругами. Он сидит на тростниковых циновках, выкрашенных во все цвета радуги. Он обращается ко мне. Небо цвета лазури, палатки - топаза и киновари. За ними высокая гора с прожилками льда и охры. Завершив приветствие, он наклоняется ко мне. Спасибо. Ваши слова синие, ваши глаза цвета солнца. Спасибо.
Меня относят в тень раскидистого мирта. Я лежу и вижу чудеса. Какая-то женщина толчет камнем кукурузу, и мерные звуки снова нагоняют на меня сон. Пробуждение. Другие женщины работают в полях, на фоне белой горы. Их мотыги сделаны из дерева и кости. Рядом со мной сидит девочка. Она сшивает шкуры. Она показывает мне пеньковую нитку и иглу, вырезанную из кости. Малой берцовой, наверное? Ее волосы глянцевые, как эбеновое дерево храма. Зубы белые, как у англичанки.
Потом ко мне подошли дети, поднося свои бусы и раковины. Маленький мальчик указывает на круглый черный камешек.
