и бельем, высушенным на свежем воздухе. Она почувствовала на себе, сквозь тонкую хлопковую рубашку, его грудную клетку, твердые мускулы под кожей. Услышала, как он сказал:

— Теперь ты уже не притворяешься.

Последние остатки здравого смысла заставили ее сказать:

— Оливер, здесь Томас…

Ей показалось, что ее слова его позабавили и он беззвучно смеется. Он отодвинулся от нее и встал, возвышаясь над ней во весь свой рост.

— Это легко устроить, — сказал он и поднял ее на руки так же легко и просто, как носил собственного сына. Ей казалось, что она невесома, что у нее кружится голова, и стены ее спальни вдруг завертелись и поплыли, и он понес ее сквозь открытую дверь через освещенную площадку в темноту свежепроветренной маленькой гардеробной. Она все еще пахла камфарой, и кровать, на которую он ее опустил, была узкой и жесткой; шторы шевелил легкий ветерок, а накрахмаленная наволочка, когда она коснулась ее шеи, оказалась прохладной.

Вглядываясь в темноту, где с трудом можно было различить его лицо, она сказала:

— Я не хотела, чтобы это случилось.

— Зато я хотел, — сказал Оливер, а она подумала, что ей надо бы рассердиться, но теперь уже слишком поздно. Потому что теперь она уже хотела этого.

Много позже — а она знала, что это было много позже, потому что она слышала перезвон каминных часов, которые пробили два, — Оливер поднялся на локте и склонился над Викторией, ища в темноте пиджак, чтобы достать из кармана сигареты и зажигалку. Язычок пламени на секунду осветил небольшую гардеробную, потом в ней снова воцарилась благодатная темнота, и виден был лишь кончик горящей сигареты.

Она лежала на его полусогнутой руке, положив голову ему на оголенное плечо.

— Хочешь, будем строить планы?

— Какие планы?

— О том, что мы будем делать завтра. Ты, я и Томас.

— Разве я еду с вами?

— Конечно.

— Разве я сказала «да»?

Он засмеялся и, поцеловав ее, сказал «да».

— Я не хочу больше страдать.

— Не нужно так бояться. Тебе вообще нечего бояться. Просто небольшой отпуск, перемена обстановки. Много смеха. Много любви.

Виктория не ответила. Ей нечего было сказать, мысли ее путались. Она только знала, что в первый раз с тех пор, как он оставил ее тогда, она снова обрела чувство покоя и умиротворенности. И завтра или послезавтра она уедет с Оливером. Она снова доверилась ему. На радость или на горе. А вдруг в этот раз что-нибудь да получится. Вдруг он переменился? И теперь все сложится иначе? Если он сумел так сильно привязаться к Тому, то есть вероятность, что он сможет отнестись серьезно и к другим людям. Понять, что такое верность и постоянство, что такое любовь. Но как бы там ни было, жребий брошен. Назад дороги нет.

Она глубоко вздохнула, но вздохнула скорее от сумятицы в голове, нежели оттого, что чувствовала себя несчастной.

— Куда же мы поедем?

— Куда ты захочешь. Интересно, есть ли пепельница в этом темном чулане?

Виктория, протянув руку, нащупала пепельницу, которая, она знала, стоит на тумбочке, и протянула ее Оливеру.

— Как называется место, о котором ты лепетала, когда так упорно старалась не поддаться страсти и уклониться от любовных объятий? То место, которое описывается в «Орлиных годах»?

— Бенхойл.

— Хочешь туда поехать?

— Но это невозможно.

— А почему бы и нет?

— Это же не гостиница. Мы не знакомы с людьми, которые там живут.

— Я знаком. Виктория, святая простота.

— Что ты хочешь сказать?

— Я знаком с Родди Данбитом. Мы встретились два года назад. Сидели рядом на одном из унылых обедов, устроенных телевидением в честь получавших премии писателей. Он был награжден за его последнюю книгу, а мне вручили пустяковую статуэтку за телесценарий о Севилье. Но не в этом дело. Главное, мы сидели там в окружении безмозглых старлеток и алчных, как акулы, агентов и радовались тому, что судьба свела нас вместе. К концу вечера мы уже были друзья до гроба, и он изо всех сил приглашал меня в Бенхойл. До сих пор я еще не воспользовался его приглашением, так что, если хочешь, мы вполне можем поехать к нему в гости.

— Ты это серьезно?

— Вполне.

— Ты уверен, что это были не пустые слова, которые люди говорят друг другу после приятного вечера, а потом начисто забывают или даже жалеют о сказанном до конца жизни?

— Нет-нет, он не из тех, кто бросает слова на ветер. Он даже дал мне свою визитную карточку этаким старомодным манером. Я могу найти его телефон и позвонить.

— Ты думаешь, он вспомнит тебя?

— Конечно, вспомнит. Я скажу, что хотел бы приехать к нему погостить на несколько дней с женой и ребенком.

— Не кажется ли тебе, что гостей получится слишком много? Да, к тому же, я тебе не жена.

— Тогда я скажу, что еду с любовницей и ребенком. Он будет в восторге. В нем есть что-то раблезианское. Он тебе понравится. Он очень толстый и всегда чрезмерно, но вежливо навеселе. Во всяком случае, так было в тот вечер к концу обеда. Но даже в пьяном состоянии Родди Данбит в десять раз обаятельнее, чем большинство мужчин, трезвых как стеклышко.

— Сазерленд далеко, и ехать туда придется долго.

Оливер воткнул сигарету в пепельницу и потушил ее. Он снова перегнулся через Викторию и поставил пепельницу на пол. Она почувствовала, что улыбается в темноте, и сказала:

— Ты знаешь, я думаю, что с гораздо большим удовольствием поеду в Бенхойл, чем куда бы то ни было.

— Ты забыла еще кое-что упомянуть. Ты едешь в Бенхойл со мной.

— И Томасом.

— Ты едешь в Бенхойл со мной и Томасом.

— Ничего лучше я и вообразить не могу.

Оливер нежно положил руку ей на живот; медленно-медленно его рука заскользила вверх по ее телу, а потом легла на маленькую обнаженную грудь.

— А я могу, — сказал он.

В середине февраля пришли зимние холода. На Рождество было солнечно, а в Новый год тихо и тепло, и все последующие зимние дни текли медленно и безбурно, с небольшими дождями и легкими морозцами. «Наверное, нам повезет», — говорили не очень сведущие люди, однако пастухи и фермеры с гор, умудренные опытом, думали иначе. Они приглядывались к небу, принюхивались к ветру и знали, что худшее еще впереди. Зима просто притаилась. Она выжидала.

Настоящие морозы грянули в начале месяца. После этого пошел снег, затем подули штормовые ветра.