работы. Во всяком случае, первая часть вызвала полемику иного рода. Лорд-камергер, сэр Уильям Брук, лорд Кобем, был встревожен тем, что главного комического персонажа звали сэр Джон Олдкасл. Вполне вероятно, что лорд-камергер увидел пьесу впервые при дворе в присутствии королевы. Он был в родстве с настоящим Олдкаслом и остался недоволен фарсом о его театральном тезке. Настоящий Олдкасл был сторонником лоллардов, возглавившим неудавшееся восстание против Генриха V и казненным за измену. Однако в глазах многих он был одним из ранних протестантов и, таким образом, мучеником за дело Реформации.

Его потомок неодобрительно отнесся к появлению своего предка на сцене в качестве вора, хвастуна, труса и пьяницы.

Итак, Кобем написал распорядителю увеселений, Эдмунду Тилни, который, в свою очередь, передал жалобу в шекспировскую труппу; Шекспир был вынужден во второй части пьесы переименовать своего комического героя Олдкасла, назвав его Фальстафом, и публично отречься от своего создания. Неясно, почему вначале он выбрал имя Олдкасл. Высказывались предположения, что тайные католические симпатии Шекспира побудили его высмеять этого лолларда и противника католицизма. Томас Фуллер в своей «Истории церкви» пишет об использовании Шекспиром имени Олдкасл: «Но то, что писали о нем дерзкие поэты, значило не больше, чем сочинения злобных папистов». И все-таки не похоже, чтобы в пьесе явно отразились какие-либо католические пристрастия. Имя Олдкасл уже появлялось в «Славных победах Генриха V», и Шекспир мог просто использовать его, вовсе не связав с Кобемом.

Во всяком случае, оно было изменено, и нельзя сказать, что Шекспира это нисколько не задело. В эпилоге ко второй части он сам выходил на сцену и объявлял, что в следующей истории «насколько я знаю, Фальстаф умрет от испарины, если его еще не убил ваш суровый приговор; как известно, Олдкасл умер смертью мученика, но это совсем другое лицо»[264]. Затем он танцевал и после танца кланялся под аплодисменты.

Тем не менее история не была совсем забыта. В письме к Роберту Сесилу граф Эссекс сообщает новость, что некая леди «вышла за сэра Дж. Фальстафа» — такое прозвище при дворе получил теперь лорд Кобем. Имя Олдкасл все еще ассоциировалось с «Генрихом IV» и надо сказать, что «Слуги лорда-камергера» сыграли перед послом Бургундии пьесу, озаглавленную «Сэр Джон Олд Кастелл». Выдумки Шекспира имели обыкновение долго носиться в воздухе.

Действие пьесы разворачивается вокруг Олдкасла, или Фальстафа. Он главное божество лондонских таверн, принимающее в раскрытые отеческие объятья наследника трона принца Хэла; он обескуражен только тогда, когда Хэл, став королем, грубо прогоняет его. Здесь Хэла сравнивали с Шекспиром, отвернувшимся от пьющих приятелей, таких, как Роберт Грин и Томас Нэш. Возможно, стоит отметить, что у Грина была жена по имени Долл, а Фальстаф в пьесе питает слабость к проститутке, известной как Долл Тершит — «Долл Рваная Простыня» («Doll Tere-Sheete»), но не исключено, что это простое совпадение. В любом случае Фальстаф слишком огромен, слишком монументален, чтобы отождествить его с кем-нибудь из реальных людей. Он такой же миф, как и Зеленый Человек[265].

Он стал, возможно, самым узнаваемым из шекспировских характеров; он появляется в тысячах разных контекстов, от романа до оперы. Он стал знаменит почти с первого выхода на сцену. В одном стихотворении говорится: «Стоит появиться Фальстафу» — и «вы едва ли найдете свободное место» в театре, другой автор радуется, что Фальстаф надолго «удерживал толпу от щелканья орехов»: когда Фальстаф выходил на сцену, публика замирала в ожидании. Несомненно, присутствие Фальстафа принесло пьесам такой успех; первая часть «Генриха IV» переиздавалась чаще, чем любая другая пьеса. Первое издание в кварто, можно сказать, зачитали до дыр, поэтому оно сохранилось только во фрагментах; в год публикации были сделаны три переиздания.

В громогласном, необычном, напыщенном персонаже немедленно увидели национальный тип; Фальстаф казался таким же английским, как мясной пудинг и пиво, великий разоблачитель властей и помпезности, пьяница, не знающий меры, жулик, скрывающий прегрешения за остроумием и бравадой. Он враг серьезности во всех ее проявлениях и таким образом воплощает одну выдающуюся черту английского воображения. Он полон свежего юмора и добродушен, даже когда ведет новобранцев на верную смерть, и в этом смысле он поднимается над чувствами; он подобен одному из гомеровских богов, чье своенравие ни в коем случае не ставит под сомнение их божественную природу. Он свободен от зла, свободен от самосознания; он, в сущности, свободен от всего. Он шип на стебле розы, шут при короле, тень от пламени. Спонтанное сквернословие и свержение устоев — часть его языка, пародирующего высокопарную речь окружающих и следующего собственной архаичной цепочке ассоциаций. Мы уже видели, как «тяжесть» (gravity) трансформируется у него в «соус» (gravy). Что только ни придет на ум, о том Фальстаф и говорит. Шекспир максимально использует комедийные приемы.

Фальстафа играл Уильям Кемп, выдающийся английский комик, а его современник Иниго Джонс приводит тонкое описание «сэра Джона фолл стаффа» («a sir John fall staff') в домотканой, низко подпоясанной хламиде… с большим брюхом… большой головой и лысиной» и «на больших распухших ногах башмаки на толстой подошве».

Он был «велик» во всех смыслах, и Кемп создал прекрасный образ комического толстяка. Актер также славился исполнением джиги, и Фальстаф у него пел и плясал. В Кемпе от природы было заложено лицедейство, и, как сформулировал Уильям Хэзлит, «он играет в жизни почти так же, как на сцене».

Случайное написание «fall staff» у Иниго Джонса создает каламбур, наподобие shake-spear, и более дотошные критики предполагали, что Шекспир в образе Фальстафа создает свое alter ego, которое пропускает через себя всю его неуправляемую энергию, все его ниспровергающие порывы. Из-за плеча Фальстафа нам улыбается Шекспир. Фальстаф «выпускает пар» из истории и героики, даже когда его создатель пишет об этом пьесы. Как может тот, кто создал «Генриха V» быть еще и автором, веселящимся с Фальстафом на его абсурдных пирушках на поле боя, пародируя воинственный пыл и даже саму смерть? В этом смысле Фальстаф олицетворяет сущность Шекспира, свободную от всех идеологических и традиционных устоев. Он и его создатель парят в заоблачном пространстве, где не существует земных ценностей. Конечно, было бы нелепостью и анахронизмом в наше время изображать Шекспира нигилистом; тем не менее беспутный и свободный от нравственных ценностей Фальстаф силен и энергичен благодаря живущей в нем шекспировской силе и энергии. Также стоит отметить, что в первой части «Генриха IV» некоторые слова произносятся на диалекте графства Уорик, среди них «а micher» — «мрачный бродяга»[266], «a dowlas» — «холст»[267] и «God saue the mark» — «помилуй Бог»[268] (слова, сохранившиеся со времен древнего королевства Мерсии, в состав которого входил Уорикшир). В пьесе, где речь идет об отцах и образах отцов, Шекспир обращается к языку предков.

Гегель сказал, что великие шекспировские герои «свободные творцы самих себя»; они удивляются собственной гениальности, так же как Шекспира удивляли слова Фальстафа, слетевшие с его пера. Он не знал, откуда к нему пришли эти слова; он знал лишь, что они пришли. Теперь немодно обсуждать шекспировских героев так, будто они — независимые личности, существующие вне границ пьесы; но для того времени это было естественно. Фальстаф и его комические партнеры имели такой успех, что перекочевали под аплодисменты в другую пьесу Шекспира, «Виндзорские насмешницы».

Возможно, связь между Фальстафом и Шекспиром прослеживается и далее. Отношение толстого рыцаря к принцу Хэлу часто воспринимали как комическую версию отношений Шекспира и «юноши» его сонетов, в которых на смену страстному увлечению приходит предательство. Двойное действие в этом цикле сонетов связывали также с тоской Шекспира по умершему сыну. То была часть жизненных сил, направлявшая его тогда к наивысшим поэтическим достижениям.