Хлебников садится на песок, лицом к морю; мы видим его худющую спину и взлохмаченный затылок.

Двадцать шестая сцена. Хлебников вместе с Абихом в гостях у Вячеслава Иванова. Вячеслав говорит возвышенно об исламской мистике, говорит о мехди.

Вячеслав Иванов (возвышенно). Как знать, может быть, вы, Велимир, и станете тем ангелом, который вострубит о конце времен.

Хлебников (горячим шепотом). Я напишу поэму «Труба мехди».

Лидия поднимает голову от листа. Абих достает блокнот и что-то быстро записывает.

А б и х (про себя, продолжая черкать в блокноте). Так вот откуда у него весь этот персидский пафос. Только понимает ли он опасность самопровозглашения? Ну может шептать об этом бабочкам, жукам, птицам, обмолвиться где-нибудь в дневнике, но довериться персам? Преследовать полное отрешение от себя ради мира. Значит, Председатель Земного Шара — это всерьез. Так вот какой ветер влечет его в Персию… Ибо только в Персии сейчас ждут мессию, нигде больше. Большевики отрицают Бога на корню, им и не заикнешься. Остальной мир единственное на что может рассчитывать — на мировую революцию. А в глубоко религиозной Персии мысль о революции неотъемлема от мысли о Спасении. Что ж, мы ему поможем. Значит, скрытый имам. Значит, Сахибаз-заман. Что ж, здравствуй, Господин времени!

Двадцать седьмая сцена. Хлебников и Доброковский вернулись из Энзели. Каждое утро они приходят на пристань и с помощью палки, на которую привязан на длинной веревке крюк от багра, исследуют морское дно. При отступлении с пристани белогвардейцы сбросили много оружия: чтобы красным не досталось и чтобы самим налегке драпать. Все почти наганы и винтовки уже достали местные жители, но Доброковский полон надежды, поскольку на прошлой неделе, говорят, отсюда еще был добыт маузер.

Хлебников очень неловок при обращении с крюком, он у него летит недалеко, и Доброковскому приходится сразу же перебрасывать.

Доброковский. Наган на базаре — двадцать туманов. Маузер — сорок. Унция терьяка — десять.

Хлебников (горячо). Сорок, да?

Выхватывает у Доброковского крюк и энергически закидывает его в море.

Одна была польза от этой мороки — от пьесы Штейна: Абих вывел меня на своего деда двоюродного — Германа Абиха, геолога, работавшего при князе Воронцове, наместнике Кавказа, повелителе Шамиля и Хаджи-Мурата. Герман Абих был одним из первых в мире вулканологов. Он начал с изучения Этны, захоронившей Тифона, и Везувия, дал разгадку периодическим извержениям и первым изучил грязевые вулканы Каспия. С помощью отца из библиотеки Индустриального института я извлек его работу: «Об острове, вновь появившемся на Каспийском море, с присовокуплением сведений, служащих к изучению вулканов, извергающих грязь, в Прикаспийском крае». С этой работы, по сути, и началось мое увлечение геологией, а вместе с ним и мое отдаление от Хашема. Я тогда уже, завороженный пока не сознаваемым пением недр, лазил по грязевым вулканам — причудливым нагромождениям высохшей грязи, «садам шайтана» — и припадал лицом и ухом к устьям заглушенных нефтяных скважин, проверяя легенду, имевшую хождение среди нефтяников, — будто бы если в полной тишине прислушаться к дыханию скважины, в ней можно услышать унылый хор Аида. Я тогда только начинал осознавать, что слышу нефть, и путал пение ее с завыванием ветра, спустившимся на километровую глубину. Сокрушенный догадкой, я уже провел сутки на месте вышвырнутой вулканом скважинной колонны труб. ЧП это прогремело по всему Апшерону. Два с половиной километра труб, исторгнутых прорвавшимся в буровой свод извержением, были разбросаны по степи на Дашгиле. Утопая по колено в горячей еще, в глубине обжигающей грязи, я переходил от одной колонны к другой, в мозгу что-то звенело, и я не заметил, как под ногами разверзлось время. Вечером на буровой появилась стая прикормленных буровиками собак, они загнали меня на вышку; но скоро прибыла ночная смена.

К 1920 году в Бакинском университете собрался превосходный профессорский состав, бежавший от исторического материализма. Литературная знаменитость — король символистов, певец античности — Вячеслав Иванов после смерти жены и отказа в выезде за границу на лечение (Надежда Крупская ходатайствовала, но Особый отдел ВЧК, припомнив проклятия Бальмонта, посланные им советской власти уже из Ревеля, предложил лечиться на Кавказе) вместе с дочерью Лидией двадцати четырех лет и четырехлетним сыном Дмитрием приехал в Баку.

12 июля 1923 года Вячеслав Иванов пишет Брюсову, зовущему его в Москву, о костре субтропического солнца, о синем Хвалынском море (которое серое, стальное, голубое и изумрудное, где уже глубина, но никак не синее, даже если над ним нависло грозовое облако), о генуэзских очертаниях Баку, о его иерусалимских холмах, возносящих амфитеатром выжженные высоты и дороги с врезанными в камень колеями, о скорпионах, фалангах и гюрзах повсюду; о воротах Востока, в створе которых кипит культурная работа, об энтуазических учениках, которым ему не жаль давать своей работы.

Иванова поселили в здании университета: пройти мимо павильонов, лабораторий и прозекторской анатомического музея, подняться из коридора в правом крыле по лесенке на антресоли в бывшую курительную комнату, пройти за ситцевую занавеску к письменному столу, сесть за труд о дионисийских тонах в шиитской мистерии Шахсей-вахсей, освященной кровью имама Хусейна, на полях вырисовывать вышагивающего верблюда, слышать возню детей, как Лидия читает вслух «Пляшущих человечков», как боится Дмитрий, пить чай, а когда стемнеет, зажечь лампу, вспомнить о вечерах Хафиза, которые устраивал в Башне над Таврическим садом, как по стенам текли вишневые дымные тени, слагаясь в контуры бедер, лодыжек, дыханья, как наследники медоносного шмеля Шираза в укромном триклинии были пьяны вечерей любви, улыбок, дерзновений, томлений, ласки, неги слов, размеренных и мудрых.

Вячеслав не знал, что Хлебников потому не ходил на «Башню», что боялся целоваться с поэтами. Он и с женщинами целоваться не решался. А тут еще синий подбородок Кузмина с пластырем над порезом, следствие нервной тщательности бритья, недаром Осип воспел Gillett. Детей веселило, что с культом Диониса связаны козы и овцы, эти нелепые животные, часто толкающиеся по улицам, тряся грязными курдюками, сыпля катышки. Козы ложились на рельсы конки, пассажиры, соскочив с подножки, азартно стаскивали их за рога. Дети слушали, как отец за занавеской важно трактует гостям сцену с козой на вазе, и давились смехом в подушку.

Сын Дмитрий, оставшись один дома, спускался в анатомический музей, бродил среди скелетов, из амбразуры желтых глянцевых ребер которых музейная зала кружилась высоко, а череп темнел вверху пластинчатым сводом. Бродил среди колоннады высоких желтых колб, в которых жили бледные сердца, желудок, легкое, мозг, отдельные мышцы, похожие на освежеванных рыб, выцветшие, препарированные послойно — от мантии до литосферы, — вскрытые до хрусталика глаза. Подвешены они были на волосяной нитке, моток которой у Дмитрия всегда имелся в кармане — ловить бычков с причала, силки на горлиц ставить. Однажды мальчик вышел из музея, и тут по коридору ему навстречу попался человек, который что-то нес в большой кювете. Ребенок вжался в стенку и увидел, что в кювете лежит отрезанная человеческая голова, которой предстояло быть анатомированной или высушенной. Лысая блестящая голова, с отдельными волосами и россыпью родинок, с устало прикрытыми глазами и опущенными уголками губ, принадлежала сапожнику с Чадровой улицы — в фартуке, зажав в коленях колодку, а в губах блестящие гвоздики, он глухо и страшно колотил по подошве. Теперь устал.

12 ноября 1920 года, пройдя две трети Бондарного переулка, в квартиру заведующего кафедрой классической филологии на словесном отделении факультета общественных наук Бакинского университета поднялся рослый косматый босяк.

Он вошел в комнату, был встречен Лидией и Абихом, вставшим с кровати, на приветствия не ответил и, отвернувшись в сторону, протянул пачку исписанных наискосок листов.

Лидия пробежала глазами начало. Тем временем гость потихоньку стал поворачиваться, чтобы уйти,