— Михаил, — представился он, подняв стакан. Слава понял, что отказываться неудобно, и Михаил это сразу подтвердил: — Пей, не кокетничай…

Совершенно неожиданно полстакана «напитка крепкого» прошли лекго и даже приятно, Слава закусил, размазав рыжее содержимое по куску булки. Борис кивнул Михаилу:

— Вишь, а ты говорил — нельзя… Жив парнишка, значит — можно.

И они тоже выпили.

— Домой мы едем, — зачем-то обьяснил Борис. — А ты кто?

Слава с минуту подумал и вдруг понял, что забыл.

— Зовут-то тебя как?

— Не помню…

— Надо еще, — Михаил опять разлил по стаканам.

— Мих, видал? — Борис нехорошо усмехнулся, пьяная улыбка блуждала по щекам, скользкая, как мыло. — Он не хочет сказать, как его зовут!!

— Ну и что? — Михаил пытался попасть килькой на хлеб, но все время промахивался, — Что ж нам теперь с ним делать?

— Выписать… Или нет? Ты сам-то как думаешь? — спросил он у Славы.

— Не знаю, вам виднее…Ребята, какие вы замечательные…

— А давай проверим, может, у него бабки есть? — сквозь сон уловил Слава далекий голос Бориса. Борис порылся в черной сумке, потом достал из заднего славиного кармана пустой хлипкий бумажник. — Нету, сто рублей есть.

— На, дай ему червонец, — протянул бумажку Михаил, — вот, на опохмел как раз. Возьми еще консервов и хлеба… — он опять разлил по стаканам.

— Эй, раненый, — застучала в дверь проводница, — Джанкой твой скоро, не угори там.

Дембеля открыли дверь.

— Ребята, ребята, толкайте его, а то мимо проедет, — она покачала головой, поезд стал медленно тормозить, — опаздываем, одну минуту стоим только…

Спросонья, ничего не понимая, Слава стал упираться, но дембеля ткнули ему в спину, заломали руки, вытащили в тамбур, спустили вниз, повесив на шею сумку.

— Шагом-а-арш-ой!.. — В командирском крике Бориса что-то предательски булькнуло и сразу было заглушено грохотом сцепок. Слава пошел вперед, поезд ехал мимо, как громадное кошмарное чудовище — захотелось с ним сразиться, но вовремя расхотелось. Вот лавочка удобная, поле боя с настоящим чудовищем, с грозным Курским Соловьем.

— Как меня зовут?.. Колись, сука, я тебе в глаза гляну, я тебе — третью степень…

Два пальца сухо и бестолково шевелились в горле — Соловей крепко держался за новое гнездышко. Ладно. Кому не удалась жизнь, тому удастся смерть — это Левка Шуйский кого-то процитировал перед самой сессией. Интересно, что такое сессия? Слава заснул, свернувшись калачиком на лавочке, и снов ему никаких не снилось, потому что он не знал, кто он такой есть и какие должен видеть сны.

— Хлопчик, вставай. Та вставай же, ты умер, чи ни? — неимоверно огромная толстая баба высилась над ним горой, закрывая звезды. — Переночевать надо, да? Пошли, у меня коечка, а тут нельзя… — Слава сел. — Смотри, поездов больше не будет. — она громыхнула ведром, — все разойдутся, цыгане обворуют…

— Ой, спасибо, мне идти надо… — тело было дряблым и никчемным, Соловей выпил изнутри все силы, оставив только чуть-чуть на поверхности, для смеха.

— Ну, надо, так иди… — она неторопливо развернулась и присоединилась к другой женщине, тоже с ведром.

Кузнечики издавали звуки трех разных видов — пискляво-надоедливый, томный, пугающе- грассирующий и… Значит, их не три, а четыре? Или сколько? Слава никак не мог определить: все звуки умолкали под его шаркающими шагами на расстоянии одного метра. Бешенно ныло плечо, похмелье вилось над головой темным облаком. «Надо Милку спасать!.. Но от кого? Какая это к черту мафия? На жигулях- то?! — он попытался вспомнить номера, нет, не выходило, не московские, точно. — Гадость!» Странная промозглость добралась до костей, страх вызвал на помощь тупое равнодушие. «Не лезь! Не лезь!!! НЕ ЛЕЗЬ-ЗЬ ЗЬ-зь-зь…» — зудел в голове голос брата, мешаясь с голосами кузнечиков и далекого маневрового тепловоза. Похмельное облако рассосалось в общей мировой темноте; за заборами, садиками, в горящих кое-где окнах шла своя, непонятная, но уютная жизнь, похожая на работу какого-то янтарно-хрустального моторчика неизвестной конструкции и установленного в неположенном месте для тайных целей. Подбежав, ткнулся в ладонь холодным носом пес. Слава отыскал в сумке последний бутерброд и скормил колбасу сабаке — хлеб тварь жрать отказалась… Пищевые останки — трапеза трупа — кончились, хлеб можно выкинуть, хотя — грех… Слава зарыл хлеб под стройным закопченым тополем; тополь был сделан из серебра, а окурки под ним — хорошо замаскированные сапфиры. Спи спокойно, старый хлеб. Собака тебя не ест, знает — грешно жрать непогребенную господню плоть. Слава догадался: это он сам давеча убил Боженьку и спрятал на диване в фургоне, потом таскал Его в черной сумке, а теперь сам Его похоронил и может спокойно ждать себе, пока тот воскреснет. Ориентируясь на звук громыхавшего поезда, Слава побрел обратно к станции. Толстой бабы уже не было, цыган тоже, только скрюченный алкоголик дремал, завалившись на его лавочке.

— Слышь, мужик… Эй, слышь!

— Да оставь его. Чего надо-то? — старушка с ведром подхватила инвалида под руку, только сейчас Слава заметил нелепую культю вместо ноги, — Может картошки возьмешь?

— Давай, — он опять ощутил голод, — Мне переночевать бы, а?

Алкоголик слабо затрепыхался.

— Будет, будет тебе, — бабка сжала крепче захват, — домой, домой пошли… Подтолкни его, — Слава взвалил тощее тело на плечи. — Да осторожней ты. Еще блеванет, костюм попортишь… У меня ночевать нет, у Любки спроси. Так к ней, вроде, уж привалили…

— На жигулях? — он чуть не уронил тело, настоько захватило дух.

— Та не, — подхватив ведро, бабка семенила впереди. — На жигулях те к Верке пошли, но я тебе туда не советую… — она отперла калитку. — Погодь… Марь Петровна!

Раздался стук в окошко и тихонький шопоток. Слава привалился к шершавой досчатой стене и в голове совсем прояснилось. С интересом разглядывая взаимное расположение чуть подрагивающих звезд, он стал прислушиваться к загадорчным звукам и голосам. В ритме со Вселенной текла по венам живая кровь, разгоняя усталость и отчаяние. За забором кто-то матерился. Свет из приоткрывшейся двери нечаянно высветил неустойчивую фигуру, через плохо подогнанные доски Слава успел заметить белый профиль машины. Голос резанул почти над ухом:

— Вот костогрыз, а! Куда льешь, погань?! — неуловимый акцент жориного голоса все расставил по надлежащим местам. Инстинктивно дернувшись, Слава пригнулся почти до самой земли и уперся лицом в пропахшую самогоном рубашку инвалида.

— Че, тоже хорош, что ль? — Бабка спустилась с крыльца, — иди за пятерку. На картошки, — сунула ему в руки скользящий сверток, — Сашок, проводи человичка, — рядом стоял паренек лет десяти, — мать куда, в пристройку говорила?

— Пшли, — силуэт мелькнул мимо кустов, в глубь двора, прочь от забора.

Утолив голод, Слава лег на мягкую сетку кровати (приятно пахли свежие простыни под головой, стены тоже приятно пахли — деревом) и стал прислушиваться, стараясь уловить прежние голоса. Сквозь колышащийся тюль занавески ветер приносил только звяканье чьего-то чайника и занудно-удалое пение Шуфутинского… Или — Алены Апиной? Нужные голоса попрятались где-то рядом, дразня, намекая на свое присутствие быстрым полузвуком и сразу скрываясь за жирной шуфутинской спиной. Слабо трепыхался огонек над сортиром в соседнем дворе — том самом, где поселились ОНИ. Уютно потягиваясь, Слава вертел в руках последнюю осклизкую картофелину. Надо что-то делать… Пусть даже убьют… И пусть даже Милу убьют, и пускай погасли все светила, и снегами солнце замело, все равно бы над Землею было от Его рождения светло!.. Кошмар пришел — короткий и ясный: на залитой желтым цветом траве расчлененное человеческое тело: задубевшие руки со скрюченными пальцами, рассеченное пополам туловище, вывернутые ноги, но кишок не было, это точно. Что-то подобное проскочило в учебном фильме по