киоски, жалкие, временные строения под навесами, умирающие каждый вечер и каждое утро оживающие вновь, как насекомые неизвестной породы… И запах сосисок. Вот оно что! Как я сразу не понял!.. Недаром все так похоже на декорацию. Это все и есть декорация, настоящий только гипс, он дешевый, а вместо камней — картон, голимый картон! И стекло, наверное… Но стекло можно разбить. Разбить! РАЗБИТЬ!!! Вот она, чертовка, ублюдок африканский, кикимора: она меня заманила… Куда? ВНУТРЬ ОГРОМНОГО ХОТ-ДОГА! И сейчас будет жрать. Не на того напала, сука!.. Вместе с решением пришло спокойствие, Слава почти равнодушно ударил туда, откуда на него испуганно смотрели огромные темные глаза.

— Ты что?! — не замечая потекшей из разбитого носа крови, Мила ощетинилась, вся готовая к отражению следующего удара. «У нее был нож!» — Слава тупо уставился на зажатую в ее смуглой руке сосиску с хлебом:

— Откуда у тебя деньги? Ты опять что-то украла? — его кулак, плохо собранный и мягкий, ударил наотмашь и не попал. Ноги окончательно подкосились, и Слава осел на бетонгный парапет соломенным мешком. — В голове моей опилки, да. Но ворчалки и сопилки… иногда… Да!

— На-ка, лучше пивка попей! — Сашок поднес к трескающимся губам мокрое горлышко бутылки, — Попей-попей, полегчает…

— Ты зачем детей бьешь? Детей бить нехорошо, некрасиво! — привалившись к грязному рюкзаку на раме, промямлил какой-то непонятный тип, похожий на жука-скарабея. Слава отметил, что пиво Сашок брал именно у него и что их, таких людей, много — гора сваленных вещей неприятно напоминала навозную кучу, увенчанную зачехленной гитарой.

— Где же ты такую загорелую подхватил, да еще без паспорта? — нудил скрабей-навозник.

— Да ладно, мужик, отцепись от человека, — сдунув с сосисок песок, Сашок протянул одну другу, — паспорт-фигаспорт… Мы тут все родственники. А это наш старший брат. Ну, двоюродный. Тебе-то что? Каникулы у нас. Понял?

Не торопясь, мужик-скарабей поднялся, стряхнул с задницы пыль и направился в сторону, где высокая тощая девица в нескладных очках утешала Милу. Важно обняв девушек за плечи, мужик заговорил с подошедшим милиционером.

— Зря ты, — привалясь рядом и закуривая, сказал Сашок. — Баб, их конечно, бить надо. Но за дело, а не просто так. Проси теперь у ней прошенья! Тьфу, — он наигранно сплюнул. — Ты ее для этого спасал? Эй, ты че, ты опять отъехал, что ль?! Ты, это, держись. Еще час до катера. Смотри, не сдохни!

Оставив Милу с высокой девушкой в тени на лавке, странный мужик подошел к кассе, заглянул внутрь и что-то спросил. Испытывая неловкое чувство раскаяния, Слава поднялся и, пошатываясь, побрел в тень, тяжело сел на скамейку рядом:

— Мила, объясни мне, пожалуста, куда мы едем?

— Куда едите вы, я не знаю, — верхняя разбитая губа ее дрожала, на глаза наворачивались слезы. Почему-то это было Славе приятно, он считал себя внутренне правым и был удовлетворен. — Куда я еду — дело мое! — она отвернулась.

— Ты опять хамишь!

Медленно развернувшись обратно, она попыталась выдержать внушительную паузу, но не смогла и закричала фальцетом, как голодная чайка:

— Ты меня ударил!!! Опять ударил! Убирайся, я тебя ненавижу! — слезинка сама выскочила из глаза и побежала вниз по щеке на прикушенную нижнюю губу, выкаченную вперед. Прищурившись, она собиралась сказать что-нибудь необыкновенно гадкое, но не успела.

— Меня? — опять, уже привычно, гудел в голове военный набат, ему понравилось ее бить, поэтому он сжал тонкие пальцы девочки, как тогда, в первый раз, и вывернул кисть. — Во что ты меня втравила?!

Удара Слава не запомнил. Когда очнулся с заломанной за спину рукой, то был прислонен к дереву, росшему между кассой и чугунными палочками забора, отгораживавшего железнодорожные пути. Осознав зеленый электровоз на рельсах и того странного мужика-скарабея, который говорил, что детей бить нельзя, Слава попытался остановить вертящуюся каруселью вселенную… В целом он был с мужиком согласен: Милу бить точно нельзя, потому что она стояла сзади, за широкой спиной мужика и лупила по ней изо всех сил кулаками.

— Пусти! Пусти его!! Пусти!!! Не смей его трогать! Ментов позову!!!

Но мужик держал жестко:

— Дело, ребята, конечно ваше, — еще раз ткнул слегка под ребра кулаком, — но мой вам добрый совет — вести себя тихо, прилично. Ну, ты как, понял?

— Угу, — Слава помнил, что правильно ответить надо бы как-то по-другому, но сообразить, как будет правильно, все же не мог… Внимательнее присмотревшись к его лицу, мужик ласково ослабил хватку.

— Парень, тебе сейчас светиться вообще не стоит, — потом обернулся и кивнул Миле. — Давно он такой?

— Второй день.

— И куда же вы, милая барышня, с этакой компанией отправляетесь? — ему приходилось поддерживать выскальзывавшего Славу плечом. — Нам вроде по-пути?

— Не знаю. Отпустите его, пожалуйста.

— Не могу — упадет.

Мила подхватила разомлевшего вконец Славу с другой стороны:

— Может на лавочку посадим? — кокетливо глянула на мужика, — Меня Милой зовут, а вас?

— Милочка, скоро посадка. Катерок-то уж стоит, а ваш приятель еле ноги волочет. Кой черт его пивом поили?

— Сашок в тонкостях не сечет. Вы не могли бы нам помочь?

— Помогать вам папа с мамой должны.

— Так мы ж сиротинушки! Может и ваши детки где-то пропадают… Возьмите нам три билета, а? Два же детские… Мне в Планерское. Увидеть и умереть! Не вру, ей-богу!

Мужик легко рассмеялся и пошел к зеленому ларьку кассы.

— М-мм-мммму, — Славе сейчас было хорошо и свободно, солнце радовало глаз, в сердце огнем бушевало счастье. Хотелось сделать что-нибудь доброе, красивое, никогда ему не было так светло, как сейчас…

— Ублюдок! — дернула локтем Мила, стараясь попасть ему под дых.

— Милочка! Какая ты красивая и не мертвая совсем. Хорошо, что не мертвая. Они мертвые, знаешь, какие страшные все!

— Знаю. Хоть раз ударишь — сам таким станешь! Я не шучу. Зарежу, — она серьезно нахмурилась, Слава не поверил.

— Ты не сможешь. Если сразу не смогла, значит никогда не сможешь! — он зачем-то ухватил ее пушистый затылок и крепко поцеловал искусанные губы, зубки были крепко сжаты, но все равно… Мила вцепилась ему в лицо ногтями, Слава поймал ее руки и, шутя, стал, как ему показалось, нежно покусывать тонкие пальцы. Она закричала и, вырываясь, стукнула его головой о бетонный парапет…

Определив свое место, солнце, наконец, бросило его на угловатые жесткие колени, маска лица смотрела перед собой прямо, не моргая. Сверху сыпались алмазными камушками брызги, и небо ходило ходуном, перекрываемое разворотами птиц, то приближающихся, то — наоборот: птицы были привязаны к лучам за шейки, лучи натягивались, и лица у птиц становились синие. Потом лучи резко сокращались, забирая кувыркающиеся птичьи тушки назад, в небеса. Визгливые их крики неприятно резали слух — потому просто, что тушки не должны кричать.

— Мы все-таки туда едем? — пришлось повторять фразу несколько раз, прежде чем она кивнула. — Ты не боишься?

— Боюсь, — кутаясь в нелепую куртку, она попыталась задранным воротником прикрыть шею. — Я всегда и всего боюсь. Пойдем внутрь, здесь так холодно, — кожа на животе, под крупной сеткой хламиды, была влажная и покрывалась маленькими пупырышками-мурашками, между которыми застряли случайные капли.

Где-то хором лихо отпевали судьбу человека, у которого комиссар увел жену и коня, но внутри, в помещении, все было спокойно и тепло, даже душно. Здесь, в основном, сидели степенные отдыхающие со среднего возраста детьми, тихая публика, и все места оказались занятыми. Пришлось снова идти наружу.