думал того скрывать; говорил он мало и только с дочерью. Он считал, что архидьякон с мистером Эйрбином сговорились против Элинор, и хотел как можно скорее укрыться в своей барчестерской квартире и ждать там того, что уготовила ему судьба. Мысль о богадельне стала ему ненавистна — ведь именно его старания вернуть утраченное навлекли на него столько страданий. И он готов был без спора уступить ее мистеру Куиверфулу.
Был невесел и архидьякон. Они, разумеется, сразу заговорили о болезни бедного настоятеля. Доктор Грантли не назвал имени мистера Слоупа в связи с ожидаемой кончиной доктора Трефойла: он не хотел упоминать сейчас о мистере Слоупе и во всеуслышанье высказывать свою ужасную догадку, однако он помнил, что его враг может стать настоятелем Барчестерского собора, и был мрачен. Если это произойдет, если столь страшная катастрофа разразится, его жизнь будет кончена — то есть в той мере, в какой она связана с Барчестером. Он вынужден будет отказаться от всех прежних привычек и затвориться в Пламстеде. Он с трудом перенес появление во дворце доктора Прауди, но если в резиденции настоятеля водворится мистер Слоуп, ему нечем будет дышать в Барчестере.
Вот почему мистер Эйрбин, несмотря на сжимавшую его сердце тоску, казался самым веселым из сидевших за столом. Мистера Хардинга и миссис Грантли это даже сердило. Первый думал, что мистер Эйрбин радуется изгнанию Элинор, а миссис Грантли задевало его равнодушие к горестным событиям дня — упрямству Элинор, победе мистера Слоупа и апоплексическому удару бедного настоятеля. Так они заблуждались друг относительно друга.
Мистер Хардинг покинул столовую вместе с миссис Грантли, и архидьякон излил душу мистеру Эйрбину. Вопрос о богадельне по-прежнему очень его занимал.
— На что намекал этот субъект,— сказал он,— когда писал миссис Болд, что все будет в порядке, если мистер Хардинг побывает у епископа? Конечно, я не собираюсь следовать его советам, но, возможно, мистеру Хардингу стоит побывать у епископа. Безрассудно упускать и богадельню только потому, что миссис Болд решила сделать подобную глупость.
Мистер Эйрбин дал понять, что, по его мнению, миссис Болд этой глупости не сделает. Он сказал, что, на его взгляд, она вовсе не так расположена к мистеру Слоупу, как им казалось. Архидьякон принялся его допрашивать, но ничего не добился и остался при убеждении, что ему придется malgre lui[30] стать свояком мистера Слоупа. Мистер Эйрбин выразил твердое мнение, что мистеру Хардингу не следует предпринимать никаких шагов ни в связи с письмом мистера Слоупа, ни вследствие его.
— Если епископ намерен назначить мистера Хардинга,— доказывал мистер Эйрбин,— он известит его об этом официально, а не через письмо, адресованное женщине. Побывав во дворце, мистер Хардинг, несомненно, сыграет на руку мистеру Слоупу.
В конце концов, было решено ничего не предпринимать до приезда доктора Гвинна или хотя бы без его монаршей санкции.
Право, любопытно, как они говорили о мистере Хардинге, точно он был марионеткой, и предпринимали хитрые маневры, прямо касавшиеся его будущего, даже не потрудившись узнать его мнение. Да, они были бы рады, если бы мистер Хардинг получил удобный дом и приличное содержание, но занимало их не это: нужно было нанести удар епископу и, если удастся, уничтожить мистера Слоупа. Мистер Слоуп выдвинул (так, во всяком случае, они считали) своего кандидата. Если бы они могли рассчитывать, что назначение мистера Куиверфула в богадельню вызовет громогласное возмущение всего света, который затем потребует восстановления мистера Хардинга в его законных правах, то, конечно, предпочли бы этот путь всем остальным. Однако шансы на подобный исход были весьма невелики — возмутилась бы
лишь весьма малая часть всего света, и отнюдь не склонная выражать свое возмущение громогласно. К тому же место в какой-то мере было предложено мистеру Хардингу и он от него в какой-то мере отказался.
Во всем этом ясно чувствовалась хитрая злокозненность мистера Слоупа, и больше всего архидьякона угнетало сознание, что хитрость мистера Слоупа увенчалась успехом. Его с самого начала приводила в ужас мысль, что мистер Слоуп может превзойти его в стратегии, что он сумеет обойти его с фланга, зайти ему в тыл, отрезать от обозов, взять штурмом его главный оплот, и, наконец, разбить его наголову в генеральном сражении. Архидьякон считал, что с фланга его обошли, когда ему было предложено увидеться не с епископом, а с мистером Слоупом, что в тыл ему зашли, когда мистера Хардинга принудили отказаться от предложения епископа, что от обозов его отрезали, отдав богадельню мистеру Куиверфулу, что Элинор несомненно, не устоит перед штурмом и что мистер Слоуп, став настоятелем Барчестерского собора, явится в глазах всего света победителем в решающей битве.
Доктор Гвинн был тем Deus ex machine[31], который, спустившись на барчестерскую сцену, принесет избавление от столь тяжких бед. Но как могла настать эта мелодраматическая развязка, как порок и мистер Слоуп могли быть наказаны, а добродетель и архидьякон — награждены, если у бога-отмстителя разыгралась подагра? А тем временем зло восторжествует, бедное добро, сраженное стрелой из колчана доктора Прауди, останется лежать мертвым на поле брани, и даже доктор Гвинн будет не в силах вернуть его к жизни.
Дня через три после отъезда Элинор мистер Эйрбин отправился в Оксфорд, где и был незамедлительно принят августейшим главой своего колледжа. Он скоро понял, что доктор Гвинн не ждет особой пользы от своей поездки в Барчестер и вовсе не расположен ссориться с епископом. Подагра действительно уложила было его в постель, но он уже поправился и давно мог бы приехать в Пламстед, если бы возлагавшаяся на него миссия была ему по душе. Впрочем, доктор Гвинн был готов посетить своего друга и охотно согласился отправиться в Барчестер вместе с мистером Эйрбином. Он не верил, что мистера Слоупа могут сделать настоятелем Барчестерского собора. Даже до его ушей, заметил он, дошли слухи, представляющие этого господина в не слишком благоприятном свете, и, конечно, подобное назначение совершенно невозможно. Тут на совет был призван Том Стейпл, тьютор колледжа и правая рука декана, человек в Оксфорде весьма влиятельный. Несмотря на незначительность своей должности, Том Стейпл пользовался в университете большим уважением. Он был неофициальным главой всех оксфордских тьюторов, которые считали, что, взятые вместе, они почти, а то и вовсе не уступают по важности деканам. И далеко не всегда Декан умеет правильно поставить себя со своим тьютором. Тьюторы часто склонны к своеволию. Однако в колледже Лазаря в описываемое время декан и тьютор были большими друзьями и верными союзниками.
Том Стейпл был крепкий здоровяк лет сорока пяти, низенький, смуглолицый, с густой черной шевелюрой и жесткой черной бородой, от которой он, впрочем, оставлял только бачки. Он неизменно носил белый галстук, очень чистый, но повязанный без того щегольства, какое можно подметить у нынешних молодых священников. Сюртук его, разумеется, всегда был самого почтенного черного цвета. Мистер Стейпл вел весьма добропорядочную жизнь и не предавался никаким излишествам, но тем не менее, нос его мало- помалу приобретал ярковатый оттенок, который его друзья приписывали влиянию некой бочки портвейна, водворенной в погреб колледжа в тот самый год, когда будущий его тьютор поступил в университет. И голос мистера Стейпла чуть-чуть, так сказать, отдавал ароматом портвейна.
В последнее время Том Стейпл был глубоко несчастен — университетская реформа давно была его пугалом, а теперь обещала стать его гибелью. Для него она не была, как для подавляющего большинства, политическим маневром, в котором он мог бы с некоторым рвением принять участие из уважения к своей партии или принципам; для него она не была поводом к дилетантской войне и учтивой привычной оппозиции; для него она была вопросом жизни и смерти. Старая университетская жизнь была для него единственной формой существования, и любые преобразования означали смерть. Он охотно стал бы мучеником во имя торжества своего дела, если бы это было возможно.
К несчастью, в наши дни мученикам негде разгуляться, а потому мы и наблюдаем столь заметное отсутствие преданности идеям. Если бы господа с десятью тысячами фунтов годового дохода могли пасть на пороге своих жилищ, обороняя протекционизм, несомненно, с полдесятка старых баронетов погибли бы этой славной смертью и сторонники протекционизма поныне были бы весьма многочисленны. Но кто будет усердно сражаться в битве, где ему не грозит никакая опасность? Том Стейпл охотно стал бы добычей гнева какой-нибудь парламентской комиссии, если бы такое самопожертвование вдохновило на борьбу всех членов гебдомадального совета.
Том Стейпл принадлежал к тем, кто в сердце своем одобрял систему кредита, издавна
