растерянности.
– Ты не можешь остаться, – сказала ее мать. – Когда ты купалась, полицейские опять приходили.
Она стала умолять меня хотя бы поужинать с ними перед уходом. Даже ее муж расплакался от стыда: у него отняли его право на гостеприимство. Пришли старики, и мы в печали поужинали, но к концу вечера повеселели, стали обещать писать друг другу письма и поднимать тосты за удивительную вьетнамско- американскую дружбу. Детям моих нерожденных детей пожелали по дюжине отпрысков, а мне – сыграть свадьбу и получить в подарок шесть жирных свиней и стокилограммовый мешок риса.
Меня проводили до околицы, и я двинулась в Сонла в полном одиночестве. Они махали мне на прощание, а я лгала, что вернусь, – но разве могла я рисковать и подвергать их неприятностям, которые не заставят себя ждать, если они когда-нибудь увидят меня снова?
Может, все дело было в их добрых улыбках или радушии, с которым они пустили меня в свой дом, но, когда я уходила прочь в свете луны, мне вдруг стало так же одиноко и грустно, как в тот день, когда я оставила свою родную семью, чтобы отправиться во Вьетнам.
28
ОГОНЬ ПРЕДКОВ
Мои дни теперь измерялись рытвинами на дорогах и добродушными попутчиками, соглашавшимися меня подвезти, морщинистыми лицами крестьян и грязными комнатами ночлежек. Однажды ко мне подошел молодой торговец браслетами и стал просить достать ему западные таблетки, от которых у него вырастет кустистая борода. Он передумал лишь тогда, когда я сказала, что от такого сильнодействующего лекарства у него появятся черные волосы на груди и в подмышках.
Я весь день просидела в пыли на перекрестке, рядом с тремя деревьями, под которыми парикмахеры разбили свои лавки. Когда стемнело, бесконечное щелканье их ножниц отпечаталось в моем сонном мозгу и еще много недель спустя возникало в моих снах.
Я думала, что без Джея моему фильму придет конец, но ошибалась. Постепенно камера стала частью моей жизни, и я научилась видеть мир через объектив. Я открыла для себя те драгоценные минуты на закате дня, когда солнце превращает воздух в жидкое золото и даже самые тусклые цвета будто сияют неземным светом. Научилась следовать за действием в кадре, запечатлевать детали и улавливать тот особенный момент беспокойства в толпе, когда что-то вот-вот должно произойти. И еще я научилась чувствовать, когда камеру нужно убрать – во время разговора или в очень личной ситуации, – и прятала ее без сожаления. Я пока не видела ни единого кадра из отснятого материала, но со временем конечный результат стал волновать меня все меньше. Сам процесс ожидания идеального утреннего света или детской улыбки навсегда отпечатывал картину в памяти. Зачем было себя обманывать? Я делала фильм не для других. Я снимала его для себя.
Сделав огромную петлю к китайской границе через Северо-Западный Вьетнам, я все это время искала деревушку, где могла бы остаться на время. Я едва удостоила взглядом поле битвы в Дьенбьенфу, зато часами гуляла под луной среди зеленеющих рисовых полей Лайтяу, любуясь танцем светлячков среди сочных изумрудных побегов. Я помогала строить крышу из острого тростника; руки мои покрылись тысячей красных порезов, и я всю ночь ворочалась и не могла уснуть. Сидела со старухой, которая мастерила зубочистки и смеялась не переставая, сверкая черными зубами на полуденном солнце. Шла по следам, легким, как отпечатки перепончатых утиных лапок, с полой серединой и грубыми шрамами, и пришла к деревне, где жужжали самодельные станки для очистки хлопка, выплевывая идеально ровные нити.
Я никогда точно не знала, где нахожусь, и мне было все равно. Я верила, что дорога сама выведет меня куда надо. А пока что было бы место, куда бросить рюкзак, был бы рис для прополки и урожая, рыба, чтобы поймать на крючок, и ужин, чтобы с кем-то его разделить.
Автобус карабкался все выше, заворачивая на таких крутых откосах, что бедные овощи едва находили местечко, чтобы уцепиться корнями. Внизу едва виднелись крошечные деревушки, приютившиеся в глубоких расселинах; их разбитые на клеточки поля вспыхивали в утреннем солнце, как точки на экране радара. Не раздумывая, я вышла из автобуса и двинулась вниз по узкой земляной тропинке. В ее конце была деревня Майтяу, островок опрятных хижин и фруктовых деревьев в бушующем море зелени – ярче зеленого цвета я в жизни не видела.
Тау я нашла на главной улице, а может, это он нашел меня. Ему было шестьдесят девять лет, худой и жилистый, с короткими седыми волосами, которые торчали прямо из черепа, как иглы дикобраза. У его жены были печальные глаза и добродушная, открытая улыбка, какой не ждешь увидеть на лице женщины со столь гордой осанкой и натруженными руками. Они вместе сидели на крыльце своего дома на сваях, и стоило мне поздороваться – тут же пригласили выпить чаю. Их дом стоял в центре деревни; из него открывался вид на единственную дорогу, ширины которой хватило бы, чтобы две телеги с буйволами проехали рядом.
Времена меняются, сказал Тау, споласкивая чашку и наливая мне чай. Я подумала, что он говорит о моем приезде, но вместо этого он указал на хлев, располагавшийся прямо под кухней, где едва помещалась громадная сонная свинья. В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом с близлежащих гор пришел леопард и утащил троих драгоценных поросят посреди ночи. Тау покачал головой, вспоминая об утрате, затем еще больше приуныл при мысли о том, сколько теперь дают за бесстрашного хищника на медицинских рынках Ханоя. Леопардов давно уже не видели на соседних холмах. Теперь, чтобы встретить даже виверру или детеныша дикобраза, нужно было проехать почти пятьдесят миль и целыми днями ставить ловушки или таиться в засаде.
– Всех давно распродали, – пробормотал он.
Весь день мы пили чай и разговаривали. Тау всю жизнь проработал на полях и вырастил шестерых детей, которые крепко встали на ноги. Благодаря их поддержке у него и появился этот просторный дом, с резной королевской кроватью, пробуренным вручную колодцем и мелким цементным прудиком, полным разевающих рот рыбок и сигаретных окурков. Теперь он проводил почти весь день, сидя на полу у окна гостиной и наблюдая за происходящим в деревне. Прудик располагался совсем близко от окна, и в него удобно было плевать. Вечерами по дорожке проходила величавая процессия уток и плюхалась в прохладную воду; птицы брызгались, хлопали крыльями и весело расталкивали друг друга в ожидании ежедневной порции риса.
Деревушка была безупречной и ухоженной, под стать домику Тау: чистые тропинки и терпеливые буйволы, что даже хвостами не махали, когда детишки забирались им на головы. На каждом поле красовались разодетые чучела, хотя они стояли там больше для красоты, чем для дела: самопальные винтовки и любовь сельских жителей к мясу – любому мясу – давно уже привели к уничтожению всех местных птиц.
С наступлением вечера Тау пригласил меня на ужин, а потом разрешил остаться.
Плодородная долина давала два урожая в год: рис собирали через четыре месяца после того, как грядки с рассадой были готовы. В период посева и сбора крестьяне трудились не покладая рук, но и в остальные месяцы не сидели без дела. Утомительные домашние обязанности занимали по несколько часов в день, и главным из них был сбор дров для поддержания огня в очаге, над которым готовили еду. Каждое утро в шесть часов дочь Тау вставала, надевала на лоб ремешок плетеной корзины, изготовленной из древесной коры, и босиком шла к раскинувшимся холмам, на которых росли деревья. Однажды утром я вызвалась пойти с ней; она долго возражала – мол, мои мягкие белые пяточки этого не выдержат, а кроме того, я постоянно нуждаюсь в питьевой воде – но в конце концов согласилась и взяла меня с собой. Уверенная в силе своих широких плеч и длинных ног, я надела надежные кроссовки, взяла громадную бутыль с водой и ступила на узкую тропку с ней рядом.
Плоское поле превратилось в кручу, как только мы оказались у кромки леса. Мы начали подъем, и вскоре к нам присоединились еще несколько женщин. Мы карабкались по откосу, загребая руками и ногами вдоль края размытой канавы, усыпанной острыми песчаниковыми глыбами. Казалось, вершина всего в
