удовлетворить любопытство всех нетерпеливо тянущих меня за рукав, хотя почти не понимала ни слова и могла разобрать лишь речь одной маленькой девочки. В конце концов возмущенная моим равнодушием пожилая тетка наклонилась вперед и прокричала мне в ухо:
–
Я посмотрела на девочку; та рассмеялась и показала на бабушку.
Все они, объяснила она, приехали во Вьетнам недавно: эмигрировали из Лаоса, спасаясь от смертельных полей родной Камбоджи. Бабушка, которая все еще не могла забыть спелый урожай кукурузы, оставленный на растерзание красным кхмерам, отказывалась учить вьетнамский и теперь мечтала лишь о том, чтобы ее похоронили на семейном кладбище, за непреодолимую тысячу миль. Второе поколение успешно овладело лаосским, но сил на освоение еще одного иностранного языка не хватило. Единственным средством связи с внешним миром для них была малышка, проучившаяся в местной школе всего год. Она сидела, не обращая внимания на требовательные выкрики и щипки, и переводила мои слова одновременно на лаосский и камбоджийский, демонстрируя самые блистательные лингвистические навыки из когда-либо виденных мной. Когда я надолго задумалась, подыскивая слово, она тихонько вытянула у меня словарь, угадала, что именно я ищу, нашла слово по-вьетнамски и показала мне его английский аналог.
В комнату вошел Джей, мрачный и в плохом настроении после долгих часов в компании сломанного «зверя». Механики хотели отбуксировать нас в Винь, за шестьдесят километров. Я уговаривала их не оставлять попыток завести мотор, однако прыгать вверх и вниз на педали стартера после нескольких сотен повторов было уже не так весело. Тогда я оттолкнула мужчин в сторонку и сама нажала педаль несколько раз; ко всеобщему изумлению, мотор завелся с громким треском и серией взрывных выхлопов. Треск издала педаль газа: почти разломившись пополам, теперь она лежала в грязи между колес. Но ничего, хоть мотор заработал. Я сунула обломки в карман, и мы оседлали мотоцикл, попрощавшись с публикой, которая уже потеряла к нам интерес: по телевизору начался очередной сериал, и даже старик исчез из виду, усевшись перед серым экраном, чтобы слушать голос, который он не понимал, и придумывать вопросы, на которые у него не было ответа.
Всего за семьдесят миль до Ханоя мы вдруг обнаружили то, что я меньше всего рассчитывала увидеть во Вьетнаме, – национальный парк.
Кукфыонг разочаровывал на первый взгляд: браконьеры так постарались, что парк мало что мог предложить посетителям, кроме кусачих муравьев и непомерной платы за вход. Мы уже собрались дать обратный ход, когда наткнулись на соседний заповедник обезьян, финансируемый немцами, и его директора, немногословного Тило Надлера. Это был высокий сутулый мужчина с аккуратной черной бородкой и в очках в роговой оправе. Он не мог выговорить букву
Он печально усмехнулся, когда я захотела посмотреть на редкие виды животных в национальном парке.
– Хотите увидеть редкие виды? Поищите лучше на нелегальных рынках Хайфона и Сайгона, – ответил он, но потом подобрел и предложил показать животных, которых ему удалось собрать на станции.
Мы остановились у клетки с гиббонами, глядя, как они прыгают с ветки на ветку, цепляясь руками- лианами, и впервые суровое лицо Тило смягчилось, потеплело, окрасилось почти родительскими чувствами. За два года бесчисленных полуночных рейдов ему удалось конфисковать шесть молодых гиббонов; пять выживших были последней надеждой этого вида на выживание.
Лангуры[7] из соседней клетки находились в еще более отчаянном положении.
– Их пищеварительная система предназначена только для переваривания листьев и зелени; дайте им бананы или человеческую пищу, и они начнут угасать, – пояснил Тило. Браконьеры, которые ловили молодых лангуров для торговли животными, не знали ничего о той пище, которая им требуется, и до отвала кормили их печеньем и фруктами. Через день-два лангуры заболевали, и даже если Тило удавалось забрать их к себе, редко у кого получалось выкарабкаться. Тило пожал плечами, его суровость вернулась к нему.
– Через пять – десять лет в дикой природе их уже не останется. Вьетнамцы и китайцы слишком верят в чудодейственность обезьяньего жаркого, которое якобы лечит все болезни.
Мы провели в заповеднике несколько дней и в последний вечер пришли на ужин, обнаружив Тило в глубоких раздумьях за третьей бутылкой пива. Он только что вернулся с местного рынка, где видел двух шестинедельных детенышей дымчатого леопарда, выставленных на продажу. Бросился обратно в парк за рейнджерами, чтобы организовать официальный рейд и конфискацию, понимая, что детеныши и их владелец в этот момент исчезают в противоположном направлении с той же скоростью. Но, вернувшись во всеоружии, он обнаружил пустой прилавок и прохожих, которые ничего не знали и не видели.
– Они уже на полпути в Китай, – мрачно заключил он и открыл очередную бутылку.
Я спросила, зачем он вообще пошел за ними. Тило был на голову выше среднего вьетнамца, и одна его борода бросалась в глаза за пятьдесят миль. Такого трудно не заметить. Если он видел детенышей, владелец лавки наверняка видел и его. Почему он просто не конфисковал их на месте?
– Нужно иметь официальное подкрепление. Таков закон.
С немцем спорить бесполезно. Я прибегла к другой тактике. Почему бы просто не выкупить малышей?
– Их нужно конфисковать! Так мы научим их не ловить животных на продажу!
Идеализм, достойный восхищения, однако черный рынок и так уже процветает, и отсутствие интереса со стороны национального парка вряд ли создаст повсеместное падение спроса.
– Уже слишком поздно, – сокрушался Тило.
Наутро я расспросила местных, как пройти на рынок, оставила Джея со «зверем» в забегаловке на углу и пошла покупать детенышей леопарда.
В лавке было пусто и грязно. С потолка свисали несколько запыленных орхидей, а со сломанного кирпича на меня взирало плохо сработанное чучело черепахи. Я села и стала ждать.
В конце концов штора отдернулась, и в помещение вошел жилистый мужчина. У него был такой же пыльный вид, как и у орхидей, сажа вьелась в морщины на лице, а манжеты изношенной рубашки давно оторвались и нашли себе иное применение.
Я представилась скупщицей опиума, бриллиантов и редких животных – единственные три нелегальных товара, название которых смогла вспомнить по-вьетнамски. И предположила, что у него могло бы найтись кое-что интересненькое мне на продажу.
– Опиум? – Его глаза загорелись.
Черт. Я еще раз обмозговала свою стратегию, пока он разливал чай. Заморосил дождь.
Через полчаса мне удалось перевести тему с опиума на орхидеи, и я уже готовилась ввернуть речь про леопардов. Чай закончился, и его место занял самогон.
– Нет, – ответил он.
Нет у него дымчатых леопардов, но он знает, где их добыть. Мне надо прийти в понедельник.
Я дала ему понять, что в понедельник буду уже в Китае, осыпая китайцев американскими долларами.
– Сколько долларов? – оживился он.
В такой близости от национального парка рыночная цена двух детенышей леопардов не могла превышать сотни. Я удвоила цену, надеясь тем самым отвадить возможных конкурентов. Это сработало.
Торговец аж подскочил и тут же предложил отвести меня к ним – в хижину в поселке за несколько миль.
– На чем вы приехали? – оглядываясь, спросил он.
Нагруженный двумя рюкзаками «зверь», кое-как работающий на одном цилиндре, был по-прежнему
