Через час мы неслись по просторам свежепосаженных рисовых полей. Из-под бурой грязи пробивались трехдюймовые ростки. С завидной невозмутимостью мама заметила, что вокруг – ни одного деревца, покуда хватает глаз, и вообще ничего, за чем можно было бы спрятаться. Я предложила попросить старушку, чтобы та пошла вместе с ней и расправила свои юбки, загородив маму от дорожных вуайеристов. Глядя на их удаляющиеся спины, я вдруг поняла, что мама перестала быть специалистом по экзотике. В какой-то момент случилось так, что мы оказались на равных в путешествии по жизни.

В конце концов мама села на самолет и улетела домой, я вернулась в свою деревню с новыми силами, готовая вернуться к работе и уверенная в том, что нужно лишь больше стараться – и успех непременно придет. Жители деревни отреагировали на мои начинания, подобно эластичной резинке: поначалу поддались, но постепенно стали сопротивляться все больше и больше, пока наконец мои усилия не стали причиной моего же краха, – и все стало в точности так, как и было раньше. Зато эти люди помогли мне встать на путь принципиально нового знания о себе, с новой системой взглядов, где нет абсолютных истин и понятий о том, что хорошо и что плохо, есть лишь разные способы существования.

Когда пришла моя очередь садиться в самолет и лететь домой, я без тени сомнения знала одно: не хочу больше быть винтиком в машине, насаждающей цивилизацию. Мне хотелось чего-то… иного. И я надела колготки и стала консультантом по менеджменту.

Моя зарплата выросла на четыре тысячи процентов. Я забыла два довольно редких восточных языка, выученных в совершенстве: теперь они не представляли никакой практической ценности. Завела корпоративный счет и записалась в фитнес-клуб, где за плату, эквивалентную моей зарплате в Корпусе мира, мне разрешили сесть на псевдовелосипед и крутить педали до бесконечности, колеся в никуда.

Через два года я пришла к доктору с жалобой на необъяснимую боль в пальцах и выяснила, что если продолжу работать по прежнему графику, просиживая за компьютером все свое время, то лишусь обеих рук. Я заработала хронический кистевой туннельный синдром и артрит сгибающей мышцы.

На операции ушло больше года, после чего я засомневалась в том, куда ведет беговая дорожка корпоративного мира с его непомерными зарплатами, никчемно потраченными жизнями и неизбежными червоточинами.

Но если не это, то что? Я вступила на карьерную лестницу, но не хотела продолжать идти по ней такой ценой. Более того, хотя моя зарплата за последние годы взлетела до небес, уровень жизни остался прежним, и моих накоплений хватило бы, чтобы несколько лет вести привычный старый образ жизни «а-ля Корпус мира».

С другой стороны, я была в том возрасте, когда надо было строить карьеру, делать первые взносы в пенсионный фонд, платить по кредитам: это был тот путь, для которого меня вырастили. Но я также была воспитана на маминых рассказах, и они были как заклятие, от которого никак не освободиться. К ее воспоминаниям добавились мои собственные, и теперь уже не Африка была миром моих грез, а Азия. Земля радужных бумажных драконов и монахов в оранжевых одеяниях, изумрудных рисовых полей и грязно-бурых буйволов. Я могла бы вернуться...

Почти все мои близкие были другого мнения. Папа наблюдал за моими беспорядочными карьерными скачками с недоумением, как и полагается человеку, получившему традиционное швейцарское воспитание. Так же как и мои друзья, сплошь в очередях на повышение и все больше занятые радостями летних свадеб и счастливых поисков подходящей недвижимости. И даже моя собака, которой всего-то и нужны были для счастья я, фрисби и спокойный денек. И наконец, я сама. Я уже познала вкус хорошей жизни. Если я сейчас все пущу по ветру, то может случиться и так, что по-прежнему уже не будет никогда.

Однако мне исполнилось двадцать девять, и у меня не было ни мужа, ни детей, ни выплат по кредиту. Если не сейчас, то когда?

Когда решение было принято, над выбором места я раздумывать не стала. Глубоко в самом сердце Юго-Восточной Азии была страна столь же таинственная, сколь и незабываемая – загадка, совсем недавно ставшая открытой для американцев. Вьетнам.

Если верить сведениям из моей районной библиотеки, история американо-вьетнамского конфликта началась с инцидента в Тонкинском заливе в 1964 году и закончилась в 1975 году – примерные даты военного вмешательства США в жизнь страны. Вьетнамского языка тоже как будто и не было вовсе: место на полке между урду и валлийским во всех магазинах иностранной литературы неизменно пустовало, приводя меня в бешенство. Я обошла вьетнамские рестораны в поисках учителя и подряд обзвонила всех людей с вьетнамскими фамилиями в местном телефонном справочнике. Я сама записала себе кассеты с заданиями и повсюду таскала за собой, как упрямого щенка, неподъемный магнитофон. Я приклеивала списки с вьетнамскими словами на окна и двери, к экрану телевизора и на стену напротив туалета. Наконец я нашла одну семью, которая согласилась давать мне уроки и даже извлекла откуда-то непостижимый учебник по грамматике тридцатилетней давности, напичканный словами вроде «зверолов» и «служанка».

Я прочла все книги о Вьетнаме, которые сумела раздобыть, и посмотрела фильмы «Небо и земля» и «Апокалипсис сегодня». Сидя в опрятной гостиной скромной вьетнамской семьи и повторяя слова, больше похожие на песню, чем на предложение, я пыталась прогнать кошмарные мысли о ковровых бомбежках, стрекочущих автоматах и деревнях, объятых пламенем. Я вспоминала Азию, какой она предстала передо мной, ее грациозных людей и мирную культуру. И не могла связать две эти стороны воедино.

Не я одна пребывала в недоумении. В ответ на слово «Вьетнам» я каждый раз слышала совершенно разные мнения.

– Это самое прекрасное место, которое я видел, – признался мне один ветеринар со слезами на глазах. – Такие зеленые поля только в раю. А улыбки детей…

– Воры, жулики, грязные маленькие желтокожие поганцы, – прорычал другой мой знакомый, по- прежнему ожесточенный, хотя война давно окончилась. – Прикончат тебя – и пикнуть не успеешь.

– Мы разбомбили их и отправили в каменный век, а коммунизм довершил дело, – сообщил местный журналист. – Средний доход вьетнамца не больше двух сотен долларов в год.

– Американские компании грезят о возможности инвестиций, – прочла я в деловом бюллетене. – Мобильные телефоны разлетаются, как горячие пирожки.

Все опрошенные, однако, сходились в одном, а именно – что должно случиться, если я одна поеду во Вьетнам.

– Тебя изнасилуют, – заверил меня матерый механик, бывший солдат морской пехоты ростом в шесть футов четыре дюйма. Он орудовал над запаской своей монтировкой, и его бицепсы пульсировали в такт словам. – Там по-прежнему полно бомб. От малярии все внутренности разъест. – Он освободил шину. – Сплошные змеи и коммуняки в траве. Пропадешь, и никто никогда тебя не отыщет.

– Вьетнам – буддистская страна, – осторожно возразила я, – это мирные люди. Война закончилась.

Он резко остановился и навел на меня монтировку, как дуло автомата. Впервые я услышала в его голосе неприкрытую злобу:

– Тебе-то откуда знать?

И он был прав. Мне-то откуда знать? Самым убедительным моим доказательством было внутреннее чувство, что именно война – настоящий враг, а не коммунизм и не дядя Сэм. Что, если человека поместить в невыносимые условия, будь то мальчишка с фермы в Огайо или ханойский старик, он будет делать все возможное, чтобы выжить. Я не могла и отдаленно представить ужасы, с которыми столкнулись американские солдаты в болотистых джунглях враждебной чужой страны, однако они вернулись домой и смогли стать любящими мужьями, заботливыми отцами и законопослушными гражданами. И вьетнамские солдаты наверняка тоже вернулись к своим посевам, детям и храмам, оставшимся от далеких предков. Я была готова рискнуть здоровьем и добродетелью, а если верить словам механика, то и жизнью, ради веры в изначально присущую всем людям доброту. Но эта вера как-то скукожилась при виде монтировки, обвиняюще нацеленной мне в лицо.

– Если я вернусь и напишу книгу, – робко спросила я, – вы ее прочтете?

– Я книжек не читаю.

– А если я сниму документальный фильм, который можно будет посмотреть по телевизору?

Механик замер на полпути, чтобы выбросить шину, и задумался надолго.

– Фильм? – наконец сказал он. – Да, может быть.

Так, всего за две недели до моего отъезда, между последним уроком вьетнамского и сотней других дел,