масса размером с грузовик.

Ощетинившаяся арматура городских стройплощадок постепенно сменилась близко стоящими цементными или тростниковыми лачугами, затем и те резко исчезли – мы въехали в дельту Меконга.

Меконг! Жемчужно-белые надгробия, как зубы торчащие поверх густых всходов изумрудного риса, цветные пагоды с драконами на крыше, выпустившими когти в безоблачное голубое небо, и стаи пестрых уток, переплывающие с одного поля на другое, словно ручейки ртути. Это была идеальная прелюдия к путешествию по тропе Хошимина – три недели ездить на велосипеде от деревни к деревне, осваивая язык и знакомясь с местными жителями.

Фунг пристроился рядышком, сверкнув торчащим золотым зубом.

– Тыто вона? – спросил он.

Я задумалась на минутку, напрасно надеясь, что Тяу окажется тем из двоих, кто якобы должен говорить по-английски.

– Извините?

Фунг облизал зуб.

– Ты товона? Ты товонна? – повторил он погромче. И поясняя свой вопрос улыбкой, ослепительно сверкнул двумя дюймами десны.

Я улыбнулась в ответ. Я и вправду была довольна, счастлива до умопомрачения, колеся по бескрайним полям изумрудной зелени в дельте Меконга. Мои мечты сбылись.

Но через два часа я начала мечтать о дороге без ухабов, холодных напитках и тени. Мы притормозили у дорожной забегаловки с тележкой торговца супом у входа. Хозяин торопливо сдвинул столики, чтобы вместить нашу все множащуюся братию из четырнадцати человек.

Завтрак, несмотря на раннее утро включавший пиво и разные десерты, обошелся в невероятные пятьдесят долларов. Фунг многозначительно взглянул на мой кошелек. Я уже вручила ему десять долларов – именно столько мы договорились выделить на ежедневные расходы. Молча отсчитав деньги из резервной пачки вьетнамских донгов, я с облегчением наблюдала, как толпа мальцов взобралась на свои велосипеды, даже не потрудившись попрощаться, и двинулась обратно в город.

– Долго еще? – спросила я, потянув ноющие мышцы и кое-как взобравшись на свой сорокафунтовый драндулет.

– Двенадцать километров, – ответил Фунг, но вдруг задумался. – Сорок семь.

– Семьдесят два, – буркнул Тяу по-вьетнамски.

Двенадцать проехать легко, сорок семь уже труднее. Семьдесят два – это кошмар, однако Тяу явно не понял мой вопрос.

Мы двинулись с места. А вскоре наткнулись на шестидюймовый порог в усеянной булыжниками щебенке, и дорога превратилась в болото. Она не стала меньше похожа на дорогу. Просто в ней образовалось столько борозд и выступов, что ехать стало возможно лишь по велосипедной одноколейке, петлявшей между камнями. Время от времени тропинка и вовсе уходила в сторону, ныряя в солнечный садик или канаву. Фунг и Тяу вытаращили глаза от изумления, увидев, что мне вовсе не представляет труда вести велосипед через полосу препятствий, но вскоре у меня возникла более насущная проблема. Дорога превратилась в колею для двухколесного транспорта, и я быстро узнала единственное непреложное правило вьетнамского вождения по проселочным дорогам: размер имеет значение. Малые транспортные средства должны были уступать дорогу более крупным, всем без исключения. Учитывая незначительные размеры моей колесницы, я не представляла угрозы ни для кого больше курицы или невероятно трусливого поросенка. Я быстро научилась различать визгливый сигнал мопеда (ради них не стоило и сторониться), ржавый гудок вездесущих мотоциклов «Минск-125», хондовские клаксоны – редкий и вымирающий вид – и глубокий, вибрирующий рев автобуса, требующий немедленного повиновения. Я решила, что обязательно нужно купить автобусный гудок.

А еще перестать быть трусихой. Это было унизительно: каждый раз уступать дорогу, услышав гудок за спиной, и выруливать на острые камни, лишь чтобы увидеть, что меня обогнал ухмыляющийся шестилетний малый, который дорастет до размеров своего велосипеда еще через много лет.

Пусть мне было страшно, зато я могла предаться злорадству. Раздосадованные безуспешными попытками вытеснить меня с дороги, молодые ребята-мотоциклисты решали взять ситуацию в свои руки, давали газу и мчались по дороге, дробя колесами своих мотоциклов надоедливые булыжники. Глядя, как двое моих врагов громят друг друга, я испытывала зловещее удовольствие.

Я крутила педали, глядя на девочек в безупречно чистых узких и длинных платьях, грациозно петляющих по дороге; юношей, с ревом разгонявших старые моторы, разворачиваясь на пыльных углах; скрюченных стариках на расшатанных трехколесных велосипедах, чью кожу безжалостное солнце превратило в пергамент. Проселочная дорога была сплошной полосой препятствий: спящие собаки, древние грузовики, скрипучие велосипеды, нагруженные товаром на четверть тонны, и гуси, то и дело дефилирующие по обочине. Выпускники этой деревенской транспортной школы в конце концов мигрировали к ярким огням города, вооруженные маниакальной храбростью, молниеносной реакцией и глубоким презрением к таким несерьезным ограничениям, как сигналы светофоров, знаки «стоп» и одностороннее движение.

Теперь мне стало ясно, откуда взялся сайгонский стиль вождения.

Я давно перестала смотреть по сторонам и ограничила свой расплывающийся фокус непосредственно следующим булыжником или канавой, а также тем, чем это чревато. В желудке бурлила кислота – предвестник начинающегося расстройства. Спина затекла, кожа воспалилась, в голове пульсировали отбойные молотки. Очнувшись на секунду от созерцания этих адских ощущений, я увидела, как Фунг резко свернул на тропинку, поросшую колючими кустами, и пропал из виду.

Мы остановились у ветхого сарая, возле которого возилась дворняжка. Таких собак полно в любой азиатской стране: нечто с тостер размером, серо-коричневая шерсть, торчащие уши и поеденный молью хвост завитушкой. Как все ее собратья по разуму, собачка визгливо и непрерывно тявкала, подкрадываясь сзади и норовя цапнуть за голые икры. Песик был раскормлен на убой, и, глупо отбрыкиваясь от него и выставляя себя полной идиоткой, я опасалась, что именно для этого его здесь и держат.

Нас вышел поприветствовать двоюродный дедушка жены Тяу, старик с грустными глазами, тянувшими все его лицо вниз, и улыбкой, тянувшей его вверх. Он вежливо проводил меня за дом, где в цементном баке, высоко над пересохшей от жажды землей, собиралась дождевая вода. Коснувшись поверхности воды дном полого сосуда из выдолбленной тыквы, он повращал его, создавая рябь, разогнавшую плавающих насекомых и мусор. Зачерпнув полный сосуд, он полил мои ладони сверкающей бриллиантовой жидкостью. Я восторженно плеснула воду на пульсирующие лицо и шею. Он улыбнулся и снова окунул сосуд в бак, а затем указал на зеленый кокосовый орех, который лежал у задней двери. Я обрадованно кивнула. Ничто не утоляет жажду лучше, чем нежное молочко в герметичном природном контейнере.

Фунг материализовался за моей спиной, стоя непреклонно, как жердь.

– Нет, – рявкнул он.

«Нет» становилось его любимым словом: он использовал его постоянно, когда ему не нравились мои вопросы или просто не хотелось отвечать. На этот раз он давал мне понять, что нельзя пить кокос, если мне жарко: может подняться температура.

Я пыталась втолковать, что умылась и мне больше не жарко.

Он с отвращением прикоснулся кончиком пальца к моей горящей щеке и ушел, не добавив ни слова, оставив на моей коже легкий отпечаток своего длинного кривого ногтя, наподобие кошачьего.

Старик с женой готовили обед, двигаясь осторожно и без всякой спешки, тем самым стараясь обмануть природу и не вспотеть. Он сидел на корточках у задней двери, потроша рыбу и выкладывая кости сушиться на солнце. Она разожгла жаровню сухой лучиной, готовой взорваться прямо в руках, и поставила на нее огромный черный чан с лужицей застывшего жира. Старик принес рыбу к очагу, и они поменялись местами синхронно, как в балете: ритуал, отточенный за сорок лет брака и неизменных домашних обязательств.

Хозяйка показала, как счищать кожицу с овоща, напоминающего сельдерей, с губчатой влажной мякотью. Мы отрывали молочно-белые лепестки и выдергивали тычинки, пока все руки не покрылись липкой ярко-оранжевой жижей.

Когда мы сели за стол, старик впервые заговорил со мной, предложив удочерить, ведь родителей у меня, совершенно очевидно, не было. Его жена улыбнулась и согласно кивнула, а я была польщена, что