на клочки разрывали, жгли. Ее душу топтали, топтали, нанося за ударом удар, печенеги, варяги, татары и свои - пострашнее татар. И лоснились у воронов перья, над костьми вырастало былье, и сложилось на свете поверье о великом терпенье ее. Прославлено терпение России. Оно до героизма доросло. Ее, как глину, на крови месили, ну, а она терпела, да и все. И бурлаку, с плечом, протертым лямкой, и пахарю, упавшему в степи, она шептала с материнской лаской извечное: «Терпи, сынок, терпи...» Могу понять, как столько лет Россия терпела голода и холода, и войн жестоких муки нелюдские, и тяжесть непосильного труда, и дармоедов, лживых до предела, и разное обманное вранье, но не могу осмыслить: как терпела она само терпение свое?! Есть немощное, жалкое терпенье. В нем полная забитость естества, в нем рабская покорность, отупенье... России суть совсем не такова. Ее терпенье - мужество пророка, который умудренно терпелив. Она терпела все... Но лишь до срока, как мина. А потом случался взрыв! П р е р в а л а п и р а м и д а:
Я против всяких взрывов... Навиделась я! Колют, рубят, а много ли проку? Только кровь проливается зря! Б р а т с к а я Г ЭС п р о д о л ж а е т:
Зря? Зову я на память прошлое, про себя повторяя вновь строки вещие: '...Дело прочно, когда под ним струится кровь». И над кранами, эстакадами, пирамида, к тебе сквозь мошку поднимаю ковшом экскаватора в кабаках и боярах Москву. Погляди-ка: в ковше над зубьями золотые торчат купола. Что случилось там? Что насупленно раззвонились колокола? Как во стольной Москве белокаменной вор по улице бежит с булкой маковой. Не страшит его сегодня самосуд. Не до булок... Стеньку Разина везут! Царь бутылочку мальвазии выдаивает, перед зеркалом свейским прыщ выдавливает, примеряет новый перстень-изумруд - и на площадь... Стеньку Разина везут! Как за бочкой бокастой бочоночек,
