Иван Степаныч, из себя. Иван Степаныч, верь в леченье, Иван Степаныч, не спеши... Но тело медленно легчеет, освобождаясь от души. И твои руки тянет, тянет какой-то силой роковой земля, темнея под ногтями, соединиться вновь с землей. Ты жил на крохотной заимке в низовье самом Ангары, и землю знал ты до землинки еще с мальчишеской поры. И, как земля, тебе знакома была от века Ангара, ее суровые законы, ее пороги, шивера. Ты всяким слухам супротивно не мог поверить целый год, что поперек нее плотина стоит и людям свет дает. Но ты, в раздумьях трудных глядя на точки красненькие «ТУ», котомку все-таки наладил да и поплыл на верхоту. И вот увидел ты плотину, и вот увидел нашу ГЭС, и, щуплый, седенький, притихло везде с котомочкою лез. Не слыша окриков и шуток, цементной пылью весь покрыт, плотину ты, не веря, щупал и убеждался: да, стоит. И вдруг в глазах все покачнулось и вбок плотину повело, и сердце словно бы споткнулось - устало сердце, подвело. И ты упал у поворота и руки странно распростер... «Вставай ты, дедушка, ну что ты?» - рыдал молоденький шофер. Не умирай, Иван Степаныч, не умирай, не умирай... Нехорошо ты поступаешь, бросая свой родимый край. Когда к Берлину шли солдаты, то, набираясь к битвам сил, они варили концентраты, а эту гречку ты растил. Врачи, прошу вас, помогите, его смогите пробудить... Ну что ж, Берлина победитель, ты смерть не можешь победить? Летят по воздуху ракеты, и космонавты в них сидят. На спичках даже их портреты... А хлеб-то твой они едят. Вот пьют геологи сгущенку, вторгаясь в дальние края, а это рыжую Буренку доила старая твоя. И пусть у пихт широколапых пойдет за гробом весь народ, и пусть, в молчанье снявши шляпы, за ним правительство идет.
