тоже раньше, бардак держал, из него девки к тебе на пароход ездили… Бикметжанов говорит мне: я, говорит, кровь — купеческая, острая; хочу с отчаянным человеком пить; зови, говорит, сюда Запуса. Василия Антоныча-то, мол, друга…

Он отодвинул дуло револьвера на край стола и царапая пальцами бородку, хмельно, туманно, рассмеялся:

— Запуса-то, могу!.. Пошел сначала к Олимпиаде, а та говорит: на заседании, я в Народный Дом… а Шмуро трусит, на картошке, на капусте сидит… Мне Запус что, я с Запусом самогон желаю пить!

— Шмуро был любовником?

— Чьим?

— Фиезы?

— Фиезки-то? а я знаю?.. У ней любовников не было, у ней мужья были. Ты мне вот что скажи, пуганул ты Шмуро?.. Здорово?..

Он, наклонившись, рыгая, достал из-под стола четверть самогона. Тощая старуха принесла синеватые стаканы.

— Надоел он мне… на картошку и ходит!.. Шмуро-о!..

Бикметжанов, азиат, — был в русской поддевке и лаковых сапогах. Глубже, в комнате на сундуке, прикрытом стеганым одеялом, лежала раскрашенная девка. Бикметжанов улыбнулся Запусу и сказал:

— Не подумайте, я теперь — раз закона нет — ни-ни… Это у меня дочь, Вера. Вера, поздоровайся с гостем…

Вера, выпячивая груди и качаясь, медленно прошла к столу.

Запус всунул револьвер и, отворачиваясь от Веры, сказал в лицо Бикметжанову:

— Я вашего гостя, в кладовой, кончил.

Бикметжанов отставил стакан, отрезвленный выпрямился и вышел. Старуха ушла за ним. Вера подвинула табурет и, облокачиваясь на стол, спросила:

— А на войне страшно?

В сенях завизжали. Визг этот как-то мутно отдался внутри Запуса. Вера отодвинулась и лениво сказала:

— Господи, опять беспокойство.

Впопыхах, опять опьяневший, вбежал Бикметжанов и, тряся кулаками, закричал на Кирилл Михеича. Сквозь пьяную, липкую кожу, глянули на Запуса хитрые глазенки — пермские. Скрылись. Кирилл Михеич расплеснул по столу руки и промычал, словно нарочно, длинно:

— Я-я… при-и!.. онии!.. меж со-обой… я здесь!..

Тогда Бекметжанов отдернул четверть с самогоном. Пред Запусом, совсем у шинели, метнулось лицо его и крик:

— Господин… господин матрос!.. господин комиссар!.. Ведь я же под приют свой дом отдал, малолетних детей! Добровольно от своего рукомесла отказался! У меня же в Русско-Азиатском банке на текущем счету, вам ведь все, досталось!..

И тут ломая буквы:

— Нэ губи, нэ губи душу!.. скажи — сам убил, собственноручно… Мнэ жэ!.. э-эх!..

И еще ниже к уху, шопотом:

— Девку надо, устрою?.. Ты не думай, это не дочь, кака?.. ширма есть, поставлю… отвернемся… девка с норовом и совсем чистый… а?..

И Вера, тоже шопотом:

— Матросик, душка, идем!

Бикметжанов из стола выхватил тетрадку:

— Собственноручно напиши: убил и за все отвечаю. Зачем тебе порядочного человека губить?.. Я на суде скажу: в пьяном виде. А сюда напиши, не поверят. Я скажу — пьяный. Вот те бог, скажу: в пьяном виде. И девка потвердит. Вера?..

— Вот те крест, матросик.

Запус поднял (легкое очень) перо. Чернила мазали и брызгали. Он написал: «Шмуро убил я. За все отвечаю. Василий Запус». Налил два стакана самогона, сплюнул липкую влагу, заполнившую весь рот, выпил один за другим. Придерживая саблю, вышел.

В сенях уже толпились мещане. Кирилл Михеич спал, чуть задевая серенькой бородкой синюю звонкую четверть самогона.

Встретила Олимпиада Запуса тихо. Подумал тот:

«Так же встречала мужа»…

Озлился, она сказала:

— Кирилл Михеич приходил, хотела в милицию послать, чтоб арестовали его, не посмела… а если важное что?

Она широко открыла глаза.

— А если бы я к Артюшке пришел, ты бы тоже в милицию послала, чтоб меня арестовали?

— Зачем ты так… Вася? Ты же знаешь…

— Ничего я не знаю. Зачем мне из-за вас людей убивать?

Но здесь злость прошла. Он улыбнулся и сказал:

— На фронте. Окопы брали, с винтовкой бежал, наткнулся — старикашка мирный как-то попал. Руки кверху поднял и кричит, одно слово должно быть по русски знал: «мирнай… мирнай»… А я его приколол. Не судили же меня за это?

— Неправда это… Ну, зачем ты на себя так…

— Насквозь!

— Неправда!

— Так и Шмуро…

— Чаю хочешь?

— Кто же после водки чай пьет.

Она наклонилась и понюхала:

— Нельзя, Вася, пить.

— И пить нельзя и с тобой жить нельзя…

— Я уйду. Хочешь?

— Во имя чего мне пить нельзя, а жить и давить можно? Монголия, Китай, Желтое море!..

Он подскочил к карте и, стуча кулаком в стену, прокричал:

— Сюда… слева направо… Тут по картам, по черточкам. Как надо итти прямо к горлу! Вот. Поучение, обучение!

Он протянул руку, чтоб сдернуть карту, но, оглянувшись на Олимпиаду, отошел. Сел на диван, положил нога на ногу. Веселая, похожая на его золотистый хохолок, усмешка — смеялась. Сидел он в шинели, сабля тускло блестела у сапога — отпотела. Олимпиаде было холодно, вышла она в одной кофточке, комнаты топили плохо.

— Где же Кирилл Михеич? — спросила она тихо.

— Убил. Его и Шмуро, в одну могилу. Обрадовалась? Комиссар струсил, крови пожалел! Ого-о!.. Рано!

Он красным карандашом по всей карте Азии начертил красную звезду, положил карандаш, скинул шинель и лег:

— И от того, что убил одного — с тобой не спать? Раскаяние и грусть? Ого! Ложись.

— Сейчас, — сказала Олимпиада, — я подушку принесу из спальни.