Запус подумал: спросила потому, что начал наконец народ выходить спокойно. Распускают по животу опояски, натянули длинные барнаульские тулупы.

Кивнул. В рыжем волосе золотом отливают его губы.

— Навсегда. Может быть.

— Нравлюсь?

— Терпеть можно.

И сразу: к одному, не забыть бы:

— Дом большой, куда нам двоим? Я вселю.

Хотела еще, — остановилась посреди комнаты, да нет — прошла к дверям:

— Почему детей не было с Артюшкой?

— Дети, когда любят друг друга, бывают.

— Немного было бы тогда детей в мире… Порок?

— Я же об'яснила…

— Э-э…

Перебирая в Исполкоме бумаги с тов. Спитовым, — спросил:

— Следовательно, женщины… а какое к ним отношение?

До этого тов. Спитов был инструктором внешкольного образования. Сейчас на нем был бараний полушубок, за поясом наган. Щеки от усиленной работы впали, и лоб — в поперечных морщинах. Ответил с одушевлением:

— Сколько ни упрекай пролетариат, освобождение женщины диктуется насущностью момента. Раньше предавались любви, теперь же другие социальные моменты вошли в историю человека… Стало быть, отношения…

— Если, скажем, изменила?.. Обманула?..

Спитов ответил твердо:

— Простить.

— Допустим, ваша жена…

— Я холостой.

— А все-таки?

— Прощу.

С силой швырнул фуражку, потер лоб и вздохнул:

— Глубоко интересуют меня различные социальные возможности… Ведь, если да шара-ахнем, а?..

В то же время или позже показалось Запусу, что надо подумать об Олимпиаде, об ее дальнейшем. Тут же ощутил он наплыв теплоты — со спины началось, перешло в грудь и, долго спустя, растаяло в ногах. Махая руками, пробежал он мимо Спитова и в сенях крикнул ему:

— А если нам республику здесь закатить? Республика… Постой! Советская Республика голодной степи… Киргизская… Монгольская… Китайская… Шипка шанго?..

Широколицый солдат в зале, растопив камин, варил в котелке картошку. Тыча штыком в котелок, сказал:

— Бандисты, сказывают, в уезде вырезали шесть семей. Изголяются, тоже… Про-писать бы им.

— Прокламацию?

— Не, — винтовочного чего-нибудь…

— Устроим.

Постоял на улице, подумал — к кому он испытывает злость? Артюшка, Кирилл Михеич, Шмуро — еще кто-то. Их, конечно, нужно уничтожить, а он на них не злится. Теплота еще держалась в ногах, он быстро пошел. Вспомнил — потерял где-то шпоры. Решил — надо достать новые. Опять Кирилл Михеич — не глаза у него, а корни глаз, и тоже нет детей. Пальцы холодели «надо достать варежки; зимы здесь…». С тех пор как выпал снег, в Павлодаре еще никого не расстреляли.

— Сантиментальности, — плюнул Запус.

И ладонью легонько — три раза хлопнул себя по щеке.

Через три дня, — впервые за всю войну и революцию, — в Павлодаре стали выдавать населению карточки на хлеб, сахар и чай.

В желтом конверте из оберточной бумаги — предписание «принять все меры к организации в уезде и городе регулярных частей Красной Армии. Инструкции дополнительно».

Дополнительно же приехали не бумажки, а инструктора-спецы и тов. Бритько. Инструктора остановились в гостинице Шмидта, в номере, где жил Артюшка. На раме, у синеватых стекол сохранились рыженькие лапки мух как-то раздавила Олимпиада. Бритько же ночевал у Запуса. Рос у Бритько по всему рябоватому лицу длинный редкий и мягкий, как на истертых овчинах, волос.

— Женаты? — спросил он Запуса.

— Не пришлось.

— А эта ходит, тонкая?

— Живет со мной. Жена Артемия…

— Атамана?

И тогда, словно на палку натягивая губы, он внезапно стал рассказывать как его морили в ссылке, как хорошие ребята от тоски ссорились и чахли. Губы остановились. Потянулась к подбородку рука:

— Заседания посещать необходимо. В момент напряженнейшей борьбы всякое ослабление… У вас здесь люди неорганизованы… восстание за восстанием. У нас сил нет посылать к вам… Вы уже сами пытайтесь, чтобы в случае чего без пощады!

На заседании Уисполкома тов. Бритько сначала заметил о дезорганизации, о халатном отношении к буржуазии и кулачеству. Вспомнил тряские дороги, тяжелую доху отдавившую плечи: на мгновение ему стало тоскливо как в ссылке. Он стукнул кулаком по столу и кашляя хрипло закричал:

— В единении сила, товарищи! Не спускайте победоносного красного знамени…

И вдруг забыл что-то самое важное. Сел, пощупал синию бумагу папки, оторвал быстро кусочек ее и отшвырнул:

— Я кончил.

Дальше говорил инструктор-спец. Желтый полушубок, такой же как у тов. Бритько, морщился в плечах, словно оттуда бились нужные слова.

А Запус сидел с краю стола, рядом с председателем совета т. Яковлевым. Был у того казачий (как челноки в камышах) нос, отцветшие усы и короткопалые желтые руки.

Через щели, в доски декораций врывался ветер. Стены актерской уборной выпачканы красками, исчерканы карандашами. В железную печку театральный сторож подкидывал поленья — осины. «Осиновая изба не греет» — вспомнил Запус.

Слушали: организация в уезде Красной Армии. Постановили: принять все меры. Избрать комиссаром и руководителем начальника революционных отрядов т. Василия Запуса.

А в проходике между кулисами, где толпились делегаты, задевая шинелями и тулупами картоны декораций, — предусовдепа т. Яковлев сказал:

— Мы, дорогой мой, с фактами все, с фактами. А факты за революцию и за товарища Запуса. Ты хоть что мне говори, тем не менее…

Запус глубже на уши шапку, поднимая саблю:

— Каждый отвечает за себя…

— Мне инструктор говорит: в момент напряжения… а я ему: мало у нас баб перешло по рукам, да коли каждой опасаться… Однако, дорогой мой, атаман-то удрал и инженер Балиханов с ним. А?

Протянул ему короткопалую руку и тихо, приблизив к щеке пахнущие табаком усы, шепнул:

— Ты ее не щупал насчет прибывания?..