не требует от Джимми выходить на свидетельское место и давать показания в свою пользу. И мы знаем почему. Конституция Соединенных Штатов защищает тех, кого обвинили в преступлении, и разрешает им не свидетельствовать в свою пользу. В законе говорится, что отказ Джимми от дачи показаний ничего не доказывает и не будет рассматриваться вами при определении его виновности или невиновности.
Почему наши отцы-основатели предусмотрели такую защиту? Почему человек, которого обвиняют в преступлении и который его не совершал, не хочет занять свидетельское место и дать показания? Мне бы захотелось. Вероятно, вам тоже. Но наши отцы-основатели понимали, что с человеком, обвиненным в преступлении, происходит нечто страшное. Это ужасно, когда невиновному человеку предъявляют обвинение. Он не может себя защищать. Он должен во всеуслышание объявить о своей невиновности. Но если такой человек будет слишком сильно протестовать, всем покажется, что он виновен. Если он сердится, его считают виновным. Если в пылу обсуждения этого дела он забывает какой-нибудь факт, его считают виновным. Люди часто не верят обвиняемым, которые дают показания. Они думают, что он не только совершил вменяемое ему преступление, но к тому же лжет – лжесвидетельствует под присягой, чтобы избежать обвинительного приговора. Его не оправдает ничто, что бы он ни сказал на этом свидетельском месте, и наши отцы-основатели знали об этом.
Более того, подзащитный всего лишь обычный человек. У него нет навыков общения с господами прокурорами, которым нравится засыпать свидетелей хитроумными вопросами и которые могут заставить самого невинного человека выглядеть злодеем и поставить его в тупик. Как может Джимми с восемью классами образования соперничать с прокурором, мастерски владеющим искусством перекрестного допроса? Именно по этой причине наши отцы-основатели защитили нас. Как адвокат я посоветовал Джимми позволить мне говорить от его имени. По крайней мере в этом случае соперничество будет справедливым».
А при соответствующем случае я могу добавить: «Так или иначе почему Джимми должен давать показания, если обвинению не удалось доказать его вину? Какие улики он должен опровергнуть? Невозможно представлять контрдоказательства на предположения и допущения обвинения, которые целиком и полностью основаны на косвенных доказательствах. Но господин прокурор сидит, напрягшись, как кот при виде мыши, полный страстного желания наброситься на Джимми, загнать его в тупик, сбить с толку, заставить разозлиться, чтобы мы поверили, что мой подзащитный виновен. Я не собираюсь давать господину прокурору этот шанс построить свои доказательства дела на свидетельствах Джимми».
Присяжные – это судьи. Вы оцениваете факты, судья следит за соблюдением закона. Но факты бесполезны, если закон несправедлив и не предназначен для того, чтобы наказывать невиновных. Иногда он не соответствует фактам. Иногда применение закона ведет к ужасной несправедливости. Закон нельзя изменить. Его честь даст вам указание соблюдать закон. И все же в вашей власти, и только в вашей, вынести справедливое решение».
Это наш последний шанс обратиться к присяжным. Почти во всех судебных округах обвинение наделено правом закрыть судебный процесс – правом на последнее слово. Вот что можно сказать присяжным по этому поводу: «Когда я сяду, господин прокурор имеет право выступить с заключительным словом. Я обязан не перебивать его. Больше вы не услышите от меня ни одного довода по этому делу. По закону я должен молчать. Логика закона, если он вообще логичен, такова, что, поскольку бремя доказывания лежит на обвинении, прокурору предоставляется последняя возможность убедить вас опровергнуть то, что мы говорили в свою защиту, и оставить вас, присяжных, под впечатлением его слов.
Это закон. Мы не можем его изменить. Хотя я должен молчать во время выступления обвинителя, вы увидите, как я морщусь, – не от того, что он говорит, а от того, что не могу встать и указать на противоречия в его словах. У меня одно утешение – ваша хорошая, крепкая и честная память о том, что здесь происходило. И я знаю, что вы примете справедливое решение. Поэтому вот о чем я вас прошу: когда прокурор завершит свою речь, знайте, что я мог бы возразить на каждый вопрос, о котором он говорил. На каждый. Но не ждите от меня ответа на это выступление – вы сами ответите на него, удалившись в совещательную комнату. Веря в это, я буду чувствовать себя увереннее, храня молчание, в то время как господин прокурор выступает с заключительной речью».
Мысли охаризмеидругиесоображения. Мы не разговариваем друг с другом так, как говорим, обращаясь к присяжным. Эффективное заключительное слово можно произнести в разговорном ключе, но возбуждение и стремление к справедливости, мольба о внимании, эмоциональная нужда в воздаянии и оправдании требуют от нас всех сил, которые можно вложить в речь. Заключительное слово нельзя рассматривать как спектакль. И тем не менее оно становится спектаклем, хотя основано на правде и искренности.
Харизма – это контролируемая передача неприкрытых эмоций. Она позволяет жару сердца вырваться и, затронув души слушателей, передать им свой неповторимый пыл.
Нельзя убедительно говорить о любви, не испытав ее. Люди не могут влюбиться, не передавая друг другу своих эмоций. Так же обстоит дело с исполнительской игрой на сцене или в зале суда, перед присяжными или в зале заседаний. Ничего не получится, если говорящий не испытывает искренних эмоций и не передает их слушателям.
Исполнение заключительной речи позволяет притронуться к творческому началу, недоступному при разговоре один на один с другом или женой и детьми за обеденным столом. Для них мы не исполняем спектакль. В разговоре друг с другом люди редко хотят добиться драматического эффекта. Он приемлем на сцене, но ни к чему в повседневных разговорах. В зале суда театральность может стать искренней. Презентация должна быть честной, но ее нельзя исполнить за чашкой кофе. В конце концов, эффектная речь отчасти является продуктом харизмы.
Прежде всего давайте вспомним, что нас интенсивно воспитывали начиная почти с того момента, когда мы произнесли свои первые слова. Давайте представим, что начиная с двух лет родители стали строго и усиленно заниматься с нами культуризмом. К тому возрасту, как пошли в детский сад, мы могли выжимать двадцать килограммов, но тренировки год за годом продолжались, и ко времени окончания колледжа мы уже поднимали почти пятьсот килограммов, однако при этом не в состоянии были пробежать даже стометровку, не могли танцевать и даже прыгать со скакалкой. Все, что мы могли делать, – таскать огромное тело, играть мышцами и поднимать чудовищный вес.
Точно так же наш ум воспитывают с того времени, как мы стали достаточно взрослыми, чтобы научиться считать. Воспитание концентрируется на умственных упражнениях. Нас учат, что ключом к успеху является логическое мышление, объяснение и размышления – всегда размышления. Нам говорят, чтобы мы не занимались «глупой сентиментальностью». Мы верим, что чувствительные творческие люди – люди духовные – являются своего рода неудачниками. Мы их терпим, но не всегда уважаем. Чаще всего они не зарабатывают много денег и не входят в размышляющее, интеллектуальное общество. Больше всего мы уважаем людей с мощным, поддающимся измерению интеллектом.
Ни в одном колледже не учат умению чувствовать. Научное сообщество обладает главным образом хорошо развитыми умственными мускулами. Мы так усиленно их тренируем, что в нашей натуре не остается даже крохотного уголка для атрофированного творчества и эмоций. Мы не можем петь, не способны писать картины или поэмы, не можем услышать утреннего пения птиц и осознать его принадлежность к райским небесам. Мы искалечены грузом умственных мускулов.
Но, как мы уже видели, справедливости невозможно дать определение. Она не выводится математической формулой. Мы чувствуем, ощущаем ее. Когда ее у нас отнимают, мы тоже ощущаем ее – глубоко в душе. Справедливость невозможно объяснить, как обычные чувства – боль, страх, радость или
