– Наш ужин стоял на столе, но горничная испугалась чужой кошки и прогнала меня из комнаты, я так и осталась голодной. Еда удивительно вкусная, как она сюда попала? Ничего подобного в замке никогда не бывает. Это колдовская еда?

– Колдовская.

– Я сразу угадала. А она безвредная?

– Совершенно безвредная.

– У тебя ее много?

– Сколько душе угодно – днем и ночью.

– Какая роскошь! Но ведь это не твое жилье?

– Нет, но я здесь часто бываю, и еда тут всегда найдется. Если хочешь, можешь кормиться в этой комнате.

– Слишком все хорошо складывается, трудно поверить.

– Можешь поверить. Приходи, когда захочешь, и мяукни возле двери.

– Как это мило… Да, теперь я понимаю, что едва избежала опасности.

– Какой опасности?

– Опасности не превратиться в кошку. Не было бы счастья, да несчастье помогло – ввалился этот пьяный дурак; не окажись я там… но я оказалась, и по гроб тебе благодарна. Еда – сказочная, ничего подобного не пробовала, сколько здесь живу, ей-богу. Спасибо, что ты разрешил мне приходить сюда подкормиться.

– Приходи, когда хочешь.

– В долгу не останусь. Раньше я мышей не ловила, но теперь чувствую в себе эту способность и буду стеречь от мышей ваше жилье. Теперь у меня на душе веселее: не так уж все плохо, а сюда я пришла унылая. Поселиться мне здесь можно? Как ты думаешь? Ты не возражаешь?

– Нисколько. Располагайся, как дома. У тебя будет своя кровать. Я об этом позабочусь.

– Вот удача! Никогда бы не подумала, что кошкам так сладко живется.

– У них есть свои преимущества.

– Ну, теперь можно держать хвост трубой. Пойду прогуляюсь, посмотрю, не шалят ли мыши. Aurevoir, большое спасибо за все, что ты для меня сделал. Я скоро вернусь, – и она удалилась, помахивая хвостом, что означало довольство.

– Ну вот, – сказал Сорок четвертый, – часть плана мы уже осуществили и не принесли горничной никакого вреда.

– Никакого, – согласился я, принимая свой обычный вид, – мы оказали ей услугу. И я на ее месте испытывал бы точно такие же чувства. Сорок четвертый, как это здорово – слушать кошачий язык и понимать каждое слово. А могу я научиться говорить по-кошачьи?

– Тебе и учиться не придется. Я вложу в тебя это умение.

– Прекрасно. Когда?

– Сейчас. Ты уже владеешь им. Говори: «Мальчишка стоял на пылающей палубе»[27] на котопульте или кото-плазме – словом, на кошачьем языке.

– Мальчишка… повтори, что я должен сказать.

– Это стихотворение. Оно еще не написано, но это прекрасное, волнующее стихотворение. Английское. Постой, я вложу его тебе в голову на кошачьем. Все… Ты его уже знаешь. Читай!

Я прочел стихотворение, не упустив ни единого «мяу»; оно действительно прекрасно звучит на этом языке – удивительно трогательно. Сорок четвертый сказал, что если бы это стихотворение продекламировать на заборе лунной ночью, люди прослезились бы, особенно их тронул бы квартет исполнителей. Я возгордился: не так уж часто Сорок четвертый баловал меня похвалой. Я был рад завести кошку, тем более сейчас, когда мог объясниться с ней по-кошачьи. И ей, конечно, будет хорошо у меня. Сорок четвертый согласился.

– Сегодня ночью мы сделали доброе дело для бедняжки горничной, – сказал я. – Я согласен, что она скоро свыкнется со своей судьбой и будет счастлива.

– Да, как только у нее появятся котята, – кивнул он. – Долго ждать не придется.

Потом мы стали придумывать ей имя, но Сорок четвертый вдруг заявил:

– Хватит на сегодня, лучше сосни. – Он взмахнул рукой, и этого было довольно: не успел он ее опустить, как я уже спал крепким сном.

Я проснулся бодрый, полный сил и обнаружил, что проспал чуть больше шести минут. Сон, в который меня погружал Сорок четвертый, не зависел от времени, был ему неподвластен, не имел с ним никакой связи; порой он занимал один временной интервал, порой другой; порой мгновение, порой полдня – это обусловливалось тем, прерывался он или нет, но, независимо от долгого или короткого сна, результат всегда был один и тот же – прилив бодрости, полное восстановление сил, физических и умственных.

Сейчас мой сон прервался: я услышал голос. Открыв глаза, я увидел, что стою в проеме полуоткрытой двери. Разумеется, стоял там не я, а Эмиль Шварц, мой двойник. Лицо у него было печальное, и мне стало немного совестно. Неужели он узнал, что здесь произошло в полночь, и явился упрекать меня в три утра?

Упрекать? За что? За то, что из-за меня его несправедливо обвинили в невоспитанности? Ну и что? Кто