прямо там, на больничной койке создавал партию Единство и подыскивал в первую тройку помимо Шойгу и Карелина какое-нибудь эпическое женское лицо…
В результате, когда властный организм, наконец, вышел из клинической смерти и слегка отошел от наркоза, то быстро обнаружил, что весь этот его коллективный наркотический сон разума все-таки успел породить чудовище.
Волошин починяет примус
Самый эффективный антикризисный управленец Кремля всех времен и народов Александр Волошин возник как джинн из бутылки. Во время юмашевского правления о существовании Волошина не знал ровным счетом ни один кремлевский журналист.
Лично для меня фамилия Волошин началась с ребуса. В августе 1998 года за дефолт пришлось расплатиться собственным постом единственному (и самому невинному) чиновнику администрации – Александру Лившицу.
И Лешка Волин, главный пиарщик Белого дома, которого я пытала по телефону, кто займет теперь место помощника президента по экономическим вопросам, загадал мне непростую загадку:
– На В начинается, на Н кончается – но не Волин!
Ни одного чиновника в администрации, подходившего к кроссворду по буквам, я не знала. Пришлось детально изучить телефонный список всех сотрудников Кремля. И тут на незаметной должности помощник главы администрации я и откопала однофамильца коктебельского поэта.
Я тут же разузнала, что Волошин был связан по бизнесу с Березовским, и что с 1995-го по 1997-й возглавлял некое АО Федеральная фондовая корпорация.
– Ну это примерно то же самое, что ЗАО Российская Федерация! – весело пояснили мне коллеги из отдела бизнеса.
Немедленно набрав номер загадочного чиновника, я по-деловому осведомилась у него: во-первых, действительно ли его папу зовут редким именем Сталий, а во-вторых, действительно ли в стране будут вводить лексически модный в те кризисные дни финансовый аттракцион под названием Currency board (так называемую валютную палату – стабилизацию курса рубля за счет его жесткой привязки к золотовалютному резерву).
Но по ходу разговора быстро выяснились два побочных обстоятельства: первое, – что безвестный кремлевский экономист умеет очаровательно, стеснительно заикаться, а второе, – что он не умеет разговаривать с журналистами. По крайней мере, – что он не в курсе, что политическим журналистам категорически нельзя произносить фразы вроде той, которую Волошин немедленно выдал мне:
– Я вам сейчас все а-а-бъясню… Д-е-ело в том, что теперь э-э-экономике уже б-более или менее вообще все равно, что с ней будут делать…
На протяжении всей унылой примаковской зимы я регулярно бегала к Волошину на Старую площадь на закрытые брифинги. Он по пунктам, с процентами и полупроцентами, наголову разбивал все утопические экономические прожекты маслюковского крыла кабинета. А потом с точностью до месяца и полумесяца называл сроки, в которые эти прожекты примаковских друзей добьют тот или иной сектор экономики.
Но потом Стальевич сразу же сконфуженно просил нас: Только, п-п-ожалуйста, на меня не надо ссылаться, ладно?
Я все время пыталась заставить Волошина перевести разговор из кабинетного теоретизирования в практическую плоскость:
– Простите, а Ельцин отдает себе отчет во всех тех последствиях, к которым ведет экономический курс Примакова? И почему президент ничего не предпринимает против этого? Вы же не в Академии наук работаете, а помощником президента!
Волошин сразу тушевался и смотрел сквозь меня перламутровым взглядом.
Тем не менее хоть какая-то жизнь в то время теплилась действительно только там, в Волошинском антипримаковском подполье на Старой площади (пару раз мне даже приходилось присутствовать при том, как невменяемый – по заверению остального руководства администрации – Ельцин звонил Волошину, чтобы осведомиться о деталях экономических законов).
Да и внешне Волошин смотрелся точь-в-точь как какой-то герой белогвардейского Сопротивления. По странной привычке, любой пиджак Стальевич сразу же превращал в какой-то гусарский китель, нося его, не вдевая рук в рукава, а лишь романтично набрасывая на плечи.
Впечатляла и особая, медитативная манера Волошина курить, какой я больше не встречала ни у кого: он зажигает сигарету и, разговаривая, подолгу держит ее вертикально, тремя пальцами снизу за фильтр, пеплом кверху.
– Лагерная какая-то манера… – рассказывала я одному советскому диссиденту со стажем.
– С ума сошла?! Да на зоне бы за такое убили – зря папиросы переводить! – парировал он.
Волошинский пепел благодаря этому хитрому приемчику, постепенно догорая, не падает сразу вниз, а откладывается на сигарете ровным вертикальным столбиком. Но зато потом – уж если упадет, так упадет… Сразу весь, большой кучей, и прямиком кому-нибудь на юбку или колготки! Или, в лучшем случае, – на кремлевский ковер. Сколько раз мне приходилось потом во время наших с ним бесед в Кремле опасливо следить краем глаза за этой волошинской пизанской башней и вежливо сообщать главе кремлевской администрации, что сейчас он все прожжет…
Когда Николая Бордюжу, начавшего заигрывать с Примаковым, сменили на Волошина, – казалось, что он – последняя кадровая ошибка Кремля. В смысле – как у сапера.
Зажатый, стеснительный, камерный и слишком умный для политика человек с вызывающе нечиновничьей бородкой категорически не подходил по буквам к вопросу в кремлевском кроссворде Кто спасет Россию.
Боевое крещение на посту главы администрации – речь в Совете Федерации с требованием отправить Скуратова в отставку – Волошин прошел так, что, пожалуй, ни в Кремле, ни во всей политической тусовке не осталось ни единого человека, кто бы не поставил на нем жирный крест. Он так бездарно мямлил что-то с трибуны и так идеально внешне подходил под самый ненавидимый скуратовскими товарищами стереотип
