разбивались о них, смывая остатки крови.
Когда она тихохонько пробралась в свой терем, на востоке заалела полоска рассвета. Как можно тише скользнула в свою комнату. От усталости и потрясения ноги дрожали, все тело тряслось, а в груди заледенело. Ей чудилось, что сердце так навсегда и останется ледышкой.
Когда она торопливо ссыпала золотые монеты обратно в ларец, заморский Петька завозился в клетке, открыл глаз. От противного скрипучего голоса она вздрогнула:
— Кр-р-р-р!.. Я хороший… Где ты была, хозяйка?
— Молчи, дурак, — прошептала она сердито.
Заморская птаха каркнула во все заморское горло:
— Ты сама Залешанин!.. Где шлялась ночью, я тебя спрашиваю?
В соседней комнате заскрипела кровать. Сонный голос отца был похож на рев разбуженного зимой медведя:
— Тернинка!.. Чего там этот в перьях орет?
— Не знаю, — ответила она громко, а шепотом сказала умоляюще, — молчи, а я тебя буду выпускать летать по комнатам!
— И в саду, — сказал попугай быстро.
— И в саду, — согласилась она напугано.
Ложе заскрипело громче, послышалось шлепанье босых ног. Пахнуло ночным холодом, отец любил спать при открытом окне. В дверном проеме появилась его могучая фигура с покатыми плечами. Волчий Хвост был в ночной рубашке, белых портках, шумно чесал волосатую грудь. Лицо оставалось в тени, но она чувствовала, как отец начинает наполняться злобной подозрительностью.
— Ну? — рыкнул он требовательно.
Она молчала в страхе, гнев отца всегда страшен, а попугай неожиданно заорал:
— Кот проклятый!.. Окна не запираете!.. Ходят тут всякие, а потом попугаи пропадают! Я велел хозяйке встать и прогнать хвостатого!
Отец пробурчал что-то насчет заморской вороны, горластой как скоморох, повернулся и плотно закрыл за собой дверь. Она без сил посидела несколько мгновений, заморская птаха шумно топталась по жердочке, затем заставила себя встать и открыть дверцу.
Уговор надо держать даже перед зверем.
Еще по шагам сына она поняла, что стряслось что-то страшное. Когда Ратигай вышел в полосу света, она всмотрелась, отшатнулась в испуге:
— Ратигай!.. Что у тебя в руке?
Он взглянул на меч в своей руке, словно впервые увидел. С лезвия падали густые пурпурные капли. Вздрогнул, мать смотрела не на меч, а на эти красные капли. Они тянулись за ним от двери, рубиново красные, яркие, кричащие.
Дрожа как в лихорадке, он торопливо бросил меч в ножны, попав с третьего раза:
— Я сокола убил, мама.
— Сокола?
— Да, — ответил он раздраженно, глаза блуждали дико. — Он позволил опередить себя соколу Волчьего Хвоста!
Она прошептала в страхе:
— У сокола кровь не такая… Ратигай! Кого ты убил?
Он в странном исступлении заходил взад-вперед по горнице, лицо было бледно, как у мертвеца, нос заострился, а глаза спрятались во впадинах под навесом надбровных дуг.
— Коня убил, мама!.. Просто коня. Он не хотел скакать еще…
Она покачала головой:
— Твой конь был стар, у него кровь так не брызгала бы… Ратигай, сын мой… Кого ты убил?
Он ходил все быстрее и быстрее, почти бегал, но вдруг остановился посреди комнаты. Мать вскрикнула, когда он обернулся к ней, лицо сына было страшнее смерти.
— Отца я убил, мама! Отца. И теперь у меня горит все внутри.
Она прошептала:
— О, великие боги! Что же теперь? Как же нынче…
— Я пришел лишь сменить коня, — бросил он сдавленным голосом, на лицо легла тень смерти. — Я доскачу с ним до днепровской кручи… Тяжелый доспех останется на мне, пусть русалки подивятся умелой работе кузнеца.
Мать вскрикнула в страхе:
— Броситься в Днепр? Но что будет с твоим детинцем, сторожевыми башнями, конюшнями, подъемными мостами, мощеными дорогами? Теперь ты полный хозяин! Тебе водить дружину отца, тебе владеть и повелевать…
— Пусть развеется все в пыль, — процедил он с ненавистью. — Ничто не должно уцелеть, оскверненное руками отцеубийцы! Я не думал, что это так тяжко… Когда я вбежал к нему с поднятым мечом, я был
