будем первыми дегустаторами.

– Рискнем, – согласился я.

Анна Павловна поспешно налила в мою чашку, оранжевая жидкость смотрится хорошо, да и запах ароматный. Жаль, что сами листики остаются в заварном чайнике, я дома прямо в чашку и заливаю кипятком.

Бабурин повторил:

– А сколько эта негра принесла?.. Они ж жадные, что значитца – бережливые. Это мы зарабатываем, чтобы пустить по ветру! А у них все копеечка к копеечке.

– Да дело не в деньгах, – повторил Майданов беспомощно.

Лютовой молчал, Бабурин сказал понимающе:

– А раз принес баксы… то тут что-то неспроста! Юсовец ни одного цента не потратит просто так!

– Я же вам говорю…

Бабурин предложил:

– А давайте у Бравлина спросим!

Я мелкими глотками отхлебывал чай, помотал головой.

– Даже не представляю, о чем разговор.

Майданов смотрел умоляюще. Бабурин сказал бесцеремонно:

– А тут та негра что-то зачастила. В прошлый раз, вообще, с цветами явилась!.. Щас не видел, но провожали, как енерала.

Майданов возразил нервно:

– Обычная человеческая вежливость! По-вашему, если не пинками в зад, то это как генерала?

– Я бы все-таки пинками, – рассудил Бабурин. – Все-таки этот гад – сволочь. Никто не смеет нашу Марьянку обидеть! Она – наша.

Майданов обратил тоскующий взгляд на Лютового. Тот поморщился.

– К тому же – черномазый…

Майданов вспыхнул:

– Вы… вы… вы – расист!

Лютовой кивнул:

– Точно.

Майданов растерялся, Лютовой при таком страшном обвинении должен бы сразу же в защиту, долго и путано доказывать, что он никакой не расист, но Лютовой кивнул и сказал довольно:

– Еще какой!

А Бабурин похлопал Майданова по плечу и сказал успокаивающе:

– Ну чё ты такой? Просто мы твою Марьянку любим больше, чем ты. Ты, дурень, не заметил, что она уже больше наша, чем твоя?

Анна Павловна смотрела отчаянными глазами, не знала, благодарить или отчаиваться, я взглянул на часы, сказал:

– Ох, я опять не высплюсь!.. А завтра пообещал работу сдавать.

Лютовой поднялся.

– Мне тоже пора. Чай был превосходен… и вообще, хорошо у нас здесь!

Люблю высокие этажи. Я сменил не одну квартиру, и всегда брал самые верхние. Друзья пугают, что с крыши легко залезть ворам, но для этого воры должны быть опытными верхолазами, не всякий рискнет спускаться по веревке, а круть не полезет в квартиру, о которой не известно заранее, что там пачки долларов и горы золотых монет царской чеканки.

С балкона обозреваю не весь, конечно, город, ибо Москва – это не город, это страна, обозреваю район, равный Парижу, Мадриду или Берлину. А то и вместе взятым, не знаю. С той разницей, что в тех сонных европейских городах жизнь после восьми замирает, а здесь на улицы в красочном изобилии выплескивается совсем другой биологический вид. И одеты иначе, и двигаются величаво-замедленно, и все у них не так, как у дневных существ – быстрых, мельтешащих, очень деловитых, нагруженных сумками, с глазами, как у вальдшнепов, по сторонам, чтобы не упустить шанс.

Воздух посвежел, легкие с удовольствием, жадно вбирают про запас, даже чуть опьянел от избытка кислорода. Закат солнца не так красочен и величав, как вчера – багровый диск просто утонул в сизом тумане, а небо еще долго оставалось словно в окалине, уже не день, еще не ночь, а некое странное подобие вечера.

На бульваре народ прогуливается, кто с собачкой, кто с ребенком, по проезжей части иногда прошмыгнет запоздавшая машина – кто-то задержался на службе, объясняя секретарше ее дополнительные обязанности.

Странное узнавание кольнуло сердце. Дежа вю, как говорим вслед за французами, но в самом деле острое ощущение, что вот так же стоял или сидел на высоте, смотрел на мир, и кто-то рядом говорил, говорил, говорил… Все человечество – это один человек, пребывающий вечно, я уже бывал в этом мире… да что там бывал, я в нем пребываю постоянно, всюду и везде одновременно, но вот сейчас очень остро