И вдруг в отставку: не годился!

Я рад, молебен отслужил,

Да, видно, много согрешил:

У нас ахтер вина опился

Меня в ахтеры... Стало, рок!

Пошла мне грамота не впрок!

Бывало, что: рога приставят,

Твердить на память речь заставят,

Ошибся - в зубы! В гроб бы лег,

Евграф Антипыч мне помог.

Я, значит, знал его довольно,

Ну, вижу - добр; давай просить:

'Нельзя ль на волю откупить?'

Ведь откупил! А было больно!'

И пятерней Семен хватил

Об стол. 'Эхма! собакой жил!'

Евграф за ужин не садился;

И не хотел, и утомился,

И свечку сальную зажег,

На лавку в горенке прилег.

Раз десять Марья появлялась,

Скользил платок с открытых плеч,

Лукавы были взгляд и речь,

Тревожно грудь приподнималась...

Евграф лежал к стене лицом

И думал вовсе о другом.

Носилась мысль его без цели;

Едва глаза он закрывал,

В степи ковыль припоминал,

Над степью облака летели;

То снова вздор о домовом

В ушах, казалось, раздавался,

Приказчик глупо улыбался...

'Гм... Знахарь нужен-с... Мы найдем...'

Взялся читать, - в глазах пестрело,

Вниманье скоро холодело,

Но, постепенно увлечен,

Забыл он все, забыл и сон.

Уж петухи давно пропели.

Над свечкой вьется мотылек;

Круг света пал на потолок,

И тишь, и сумрак вкруг постели;

По стеклам красной полосой

Мелькает молния порой,

И ветер ставнем ударяет...

Евграф страницу пробегает,

Его душа потрясена,

II что за песнь ему слышна!

'Вы пойте мне иву, зеленую иву...'

Стоит Дездемона, снимает убор,

Чело наклонила, потупила взор;

'Вы пойте мне иву, зеленую иву...'

Бледна и прекрасна, в тоске замирает,

Печальная песня из уст вылетает:

'Вы пойте мне иву, зеленую иву!

Зеленая ива мне будет венком...'

И падают слезы с последним стихом.

Уходит ночь, рассвет блеснул,

И наконец Евграф уснул.

Май 1859

ДНЕВНИК СЕМИНАРИСТА

(Повесть)

1844... июля 18

Слава тебе, господи! Вот и каникулы! Вот, наконец, я и дома... Да! Нужно, подобно мне, позубрить круглый год уроки, ежедневно,- да еще два раза в день, - за исключением, разумеется, праздников, - промерить от квартиры до семинарии версты четыре или более; потом в душной комнате, в кружке шести человек товарищей,. подчас в дыму тютюна, погнуться до полночи над запачканною тетрадкой или истрепанною книгой, потвер-дить греческий и латинский языки, геометрию, герменевтику, философию и прочее и прочее и после броситься с досадою на жесткую постель и заснуть с тощим желудком, оттого что какие-нибудь там жиденькие, сваренные с свиным салом щи пролиты на пол пьяною хозяйкою дома, - нужно, говорю я, все это пережить и перечувствовать, чтобы оценить всю прелесть теплого, гостеприимного, родного уголка... Ух! Дай потянусь на этом кожаном стуле, в этой горенке с окнами, выходящими в веленый, обрызганный росою, сад, в этом раю, где я сам большой, сам старшой, где имеет право прикрикнуть на иеня только один мой добрый батюшка... А право, здесь настоящий рай: тихо, светло. Из сада пахнет травою и цветами; на яблонях чирикают воробьи; у ног моих мурлычет мой старый знакомец, серый кот. Яркое солнце смотрит сквозь стекло и золотым снопом упирается в чисто вымытую и выскребенную ножом сосновую дверь. Батюшка мой такой тихий, такой незлопамятный! Если ж случается мне что-нибудь набедокурить, он покачает головою, сделает легкий упрек - и только. Между тeм, странное дело! я так боюсь его оскорбить... А вот, помню я, был у нас учитель во втором классе училища, Алексей Степаныч, коренастый, с черными нахмуренными бровями и такой рябой и корявый, что смотреть скверно. Вызовет он, бывало, тебя на средину класса и крикнет: 'Читай!' А из глаз его так и сверкают молнии. Взглянешь на него украдкою и начнешь изменяться в лице, в голове пойдет путаница, и все вокруг тебя заходит: и ученики, и учитель, и стены - просто диво! И понесешь такую дичь, что после самому станет стыдно. 'Не знаешь, мерзавец! - зарычит учитель, - к порогу!..' И начнется, бывало, жаркая баня... Что ж вы думаете? Попадались такие ученики, которые, не жалея своей кожи, находили непонятное удовольствие бесить своего наставника. Бывало, иной ляжет под розги, закусит до крови свой палец - и молчит. Его секут, а он молчит. Его секут еще больнее, а он все молчит.

Алексей Степаныч смотрит и со зла чуть не рвет на себе волосы... Да мало ли что случалось! Однажды ученик делал деление и до того спутался, что никак не мог решить задачи. Стоит бедняжка у доски, лицо раскраснелось, по щекам текут слезы, нос выпачкан мелом, руки и правая пола сюртука тоже в мелу. Алексей Степаныч злится, не приведи господи! 'Ну, говорит, что ж ты!., решай!..' И вдруг повернулся направо. 'Богородицкий! как ты об этом думаешь?' Богородицкий вскочил со скамьи, вытянул руки по швам и, вспомнив, что в катехизисе есть подобный вопрос с надлежащим к нему ответом, громогласно и нараспев отвечал: 'Я думаю и рассуждаю об этом так, как повелевает мать наша церковь'. Мы все переглянулись, однако ж засмеяться никто не посмел. Алексей Степаныч плюнул ему в глаза и крикнул: 'На колени!' Ну, в семинарии у нас совсем не то: розги почти совсем устранены, а если и употребляются в дело, так это уж за что-нибудь особенное. Наставники обращаются с нами на вы, к чему я долго не мог привыкнуть. Оно в самом деле странно: профессор, магистр духовной академии, человек, который бог знает чего не прочитал и не изучил, обращается, например, ко мне или к моему товарищу, сыну какого-нибудь пономаря или дьячка, и говорит: 'Прочтите лекцию'. Долго я не мог к этому привыкнуть. Теперь ничего. И мне становится уже неприятно, иногда и вовсе обидно, если кто-либо гбворит мне mw; в этом ты я вижу к себе некоторое пренебрежение. Замечу кстати: мне необходимо привыкать к вежливости, или, как говорит мой приятель Яблочкин, к Порядочности (Яблочкин необыкновенно даровит, жаль только, что он помешался на чтении какого-то Белинского и вообще на чтении разных светских книг). Батюшка сказал, что с первых чисел