общем, пока не установлена причина взрыва, говорить о чем-либо рано. Ужасно, конечно, что самолет рухнул на жилой квартал, но один положительный момент есть: обломки фузеляжа, двигателя и крыльев – все это лежит достаточно компактно. Будем надеяться, что причину взрыва удастся установить достаточно быстро.

– Ты, Саша, о чем задумался? – Меркулов посмотрел на Турецкого.

– Я, может быть, зациклился на своем, так же как Слава на Сосновском, но мерещится мне «след Эдика». Так и хочется сказать: «Чур, меня». Мне, Костя, звонили ребята из горпрокуратуры Хабаровска, они в курсе, что мы ведем дело Аэрофлота. Спрашивали, нет ли каких соображений по взрыву.

– И что ты им сказал?

– А что я могу сказать, пока причина катастрофы не установлена? Только думаю, что нам придется туда лететь.

– А не страшно – лететь-то?

– Они нас так доведут… что дышать страшно будет, – процедил Турецкий.

«И да благословенны будут дела и мысли его, и место в райском саду среди гурий уже уготовано для него, ибо при жизни стал он праведником и прожил жизнь праведника, ибо так было угодно Аллаху».

Звонок, пришлось захлопнуть книгу. Телефон надрывался.

Рафик Лаарба нехотя поднялся с молельного коврика. Подошел к телефону, снял трубку.

– Рафик, привет! Как дела? Как здоровье, дорогой? Это Эдик.

– Здравствуй, дорогой, все хорошо. У нас тут зима на дворе какая-то. Дикая холодина, правда, скоро обещают потепление. Как здоровье Мариночки?

– Да я теперь не Мариночкой, а Ириночкой занимаюсь. Окончательно и бесповоротно. С Мариночкой я порвал.

– А точно? Не вернешься к ней? Ну ты понимаешь, в каком смысле я это говорю? Не передумаешь?

– Нет, Рафик, я это тебе как мужчина мужчине говорю. Так что и у тебя, и у меня теперь девушек Иринами зовут. Слушай, у твоей подруги, кажется, день рождения скоро, если я не ошибаюсь, то ровно через две недели? Ты сам-то об этом не забыл?

– Как через две недели? Ты ничего не перепутал? Точно через две недели?

– Да, дорогой, можешь мне поверить, у меня на даты память как часы. Так что позвони мне через две недели, я поздравлю. Ну все, привет!

– До свидания, Эдик.

Так, значит, день рождения через две недели. При мысли об этом стало неожиданно холодно. Или жарко? Надо взять себя в руки, хватит трястись. В конце концов это и есть то самое великое дело, ради которого он столько лет готовился и жил. К тому же он профессионал. Его же учили, долго учили. В том числе и конспирации. Вот если кто-то подслушал только что состоявшийся разговор, ну кто что в нем поймет? Ну созвонились, ну о бабах поговорили. Ну сменил Марину на Ирину, ну и что?

Значит, две недели, всего две недели. После этого он свободен, он сможет уехать из этого холодного города куда-нибудь к себе поближе и там продолжить заниматься великим делом, которое теперь составляет смысл его жизни, суть его существования и единственную надежду на будущее.

Конечно, таким он был не всегда, теперешнее его состояние, скажи ему кто лет пятнадцать назад, показалось бы полным бредом. Закрывая глаза, он видел родной Сухуми, его зеленые улицы, толпы нарядных отдыхающих, ласковое Черное море. Дом, где собиралась вечерами их многочисленная семья. Родную деревню отца и мамы неподалеку от Гали, куда они часто ездили на каникулы к многочисленной родне. Да, прошло всего шестнадцать лет, как он окончил школу. Как раз после вручения аттестата зрелости они сидели с отцом и двумя дядьями и разговаривали о будущем. Рафику и так все было ясно: кем может быть мужчина в семье, где трое из старшего поколения связаны с авиацией? Было приятно осознавать, что дядьям льстит его выбор. Отец конечно же поворчал, но не очень убедительно.

Последние дни перед отъездом он много гулял по улицам родного города с Софьей, своей одноклассницей. Они говорили о любви, о том, что разлука будет недолгой, он приедет, они снова будут вместе.

И вот поезд везет его в Ригу, в училище гражданской авиации. Рафаэлю понравился этот чистый, ухоженный и совершенно непохожий на родной Сухуми город. Поэтому даже когда на медкомиссии его забраковали и не допустили к сдаче вступительных экзаменов на факультет летного состава, он решил остаться и попытать счастья на экзаменах другого факультета. Так он стал учиться на аэродромную «обслугу». К тому, что стать пилотом ему не суждено, он отнесся философски. Нет, сначала он переживал, был даже момент, когда он собирался уехать домой, но потом понял, что это не выход, что лучше хоть как- то прикасаться к своей мечте, пусть не в полную силу. Но если нельзя быть в небе, то хотя бы оказаться рядом с ним, как можно ближе. На экзаменах он был одним из лучших, с зачислением проблем не возникло, требования медкомиссии на этот факультет были гораздо мягче.

Учиться пришлось сразу и много, курсантов гоняли в хвост и в гриву. Не было времени даже писать письма домой. Приходя в казарму после занятий, а первое время они жили на казарменном положении, единственное, о чем он мечтал, – это добраться до подушки и провалиться в глубокий сон, совсем без сновидений. С однокурсниками отношения были ровные, но какие-то холодные. Ни с кем не удалось сблизиться по-настоящему, но и врагов и недоброжелателей не было. Постепенно жизнь налаживалась, а к первой сессии он вполне освоился и с учебой, и с нехитрым курсантским бытом. Правда, пришлось поднапрячься с языком. Дома он как-то не задумывался над тем, как он говорит. А тут, попав в окружение совершенно другое, выяснилось, что у него очень заметный акцент. Нет, о существовании характерного «кавказского» выговора у себя он знал, но дома так говорили почти все, а что касалось многочисленных приезжих, так они и были приезжими, что обращать на них внимание?

Ребята первое время его передразнивали, он злился, даже пару раз подрался, потом понял, что лучший способ избавиться от насмешек – начать говорить по-русски правильнее, чем все остальные. Как ни странно, справился с этим он быстро. Благо слухом музыкальным Бог не обидел, да и память всегда была хорошая.