— Да, мы открыли его местопребывание. Дом на площади Клини, который он занимает и в который вчера в семь вечера вернулся, оцеплен. Кроме того, мне известен его план спасения сотоварищей. В последний момент этот план рухнул. Бояться нечего. Правосудие свершится.

— Может быть, об этом пожалеют когда-нибудь, — сказал адвокат Жильбера.

Слова адвоката удивили прокурора.

— Вы верите в невиновность вашего клиента?

— Твердо верю, господин прокурор. Невинный понесет кару.

Прокурор замолчал. Но через минуту, словно отвечая на собственные мысли, он сознался:

— Дело велось необычайно поспешно.

А адвокат повторил изменившимся голосом:

— Да, невинного предают смерти.

Тем временем казнь началась.

Начали с Вошери, и директор тюрьмы велел открыть его камеру.

Вошери вскочил с кровати и расширенными от ужаса глазами смотрел на вошедших.

— Вошери, мы объявляем вам…

— Молчите, молчите, — зашептал он. — Не говорите ничего. Я знаю, в чем дело. Идем.

Можно было подумать, что он хочет покончить с этим делом как можно скорее, с такой готовностью он подчинялся всему, что с ним проделывали. Единственное, что он не допускал, это чтобы к нему обращались с разговорами.

— Не о чем говорить, — повторил он. — Что? Исповедаться? Не стоит труда. Я убил. Меня убивают. Это правильно. Мы квиты.

На минуту он умолк.

— А что, товарищ тоже пойдет?

И узнав, что Жильбера тоже ведут на казнь, он подумал недолго, оглядел присутствующих, хотел как будто сказать что-то, пожал плечами и, наконец, прошептал:

— Лучше так. Вместе грешили. Вместе расплатимся.

Жильбер тоже не спал, когда вошли в его камеру.

Сидя на кровати, он выслушал приговор, попробовал встать и — разрыдался.

— О, моя бедная мама, бедная мама, — всхлипывал он.

Его уже хотели расспросить о матери, про которую он никогда раньше не говорил, как вдруг слезы сменились резким криком:

— Я не убийца, не хочу умирать, я не убивал.

— Жильбер, — говорили ему. — Надо быть мужественным.

— Да, но раз я не убивал, то за что мне умирать? Клянусь вам, я не убивал… я не хочу умереть… я не убийца… не надо было бы…

Слов Жильбера нельзя было разобрать. Он дал себя уговорить, исповедался, выслушал службу, потом, успокоившись, почти послушный, голосом покоряющегося ребенка простонал:

— Надо будет сказать моей матери, что я прошу прощения.

— Вашей матери…

— Да. Пусть мои слова напечатают в газетах. Она поймет. Она-то знает, что я не убивал. Но я прошу у нее прощения за горе, которое я ей причиняю, которое мог ей сделать, и потом…

— И потом, Жильбер?

— Ну да, я хочу, чтобы патрон знал, что я не потерял доверия…

Он оглядел присутствовавших одного за другим в смутной надежде, что один из них вдруг окажется переодетым другом и унесет его отсюда.

— Да, — сказал он мягко, почти набожно, — я еще верю даже в эту минуту… Пусть он знает об этом. Хорошо? Наверное, он не даст мне умереть… я уверен в этом…

Поистине трогательно было видеть этого ребенка, одетого в смирительную рубашку, связанную у ворота и на ногах, охраняемого тысячами людей, который уже находился во власти неумолимого палача, но который все-таки еще надеялся.

Сердца присутствовавших сжались тоской. На глазах появились слезы.

— Бедняга, — пробормотал кто-то.

Прасвилль, тронутый, как все, и вспомнивший Клариссу, повторил про себя:

— Несчастный мальчуган.

Адвокат Жильбера плакал и не уставал повторять всякому, кто был подле:

— Он страдает невинно.

Но час пробил. Приготовления закончились. Процессия двинулась.

Обе группы соединились в коридоре.

Вошери, увидев Жильбера, крикнул:

— Что, малыш, патрон-то нас бросил?

И прибавил фразу, которую никто, кроме Прасвилля, не понял:

— Он, конечно, получше использует хрустальную пробку.

Процессия спустилась по лестницам; у канцелярии остановились, чтобы выполнить необходимые формальности. Шли двором. Ужасное, бесконечное шествие…

И вдруг в открытые настежь ворота мелькнул слабый свет дня, дождь, улица, очертания домов, а вдали рокот голосов на фоне ужасающей тишины.

Двинулись вдоль стен, до угла бульвара.

Прошли еще несколько шагов… Вошери подался назад. Он увидел!

Жильбер плелся, опустив голову, поддерживаемый помощником и священником, который давал ему целовать распятие.

Гильотина была перед ними.

— Нет, нет, — сопротивлялся Жильбер. — Я не убил, я не хочу… не хочу. Помогите. Помогите.

Глас вопиющего в пустыне.

По знаку, данному палачом, Вошери схватили, приподняли и потащили почти бегом.

Тут произошло нечто поразительное: вдруг раздался выстрел из дома напротив.

Помощники остановились.

Ноша стала в их руках сгибаться.

— Что такое? Что с ними? — посыпались вопросы.

— Он ранен.

Кровь появилась на лбу Вошери и стекала на лицо.

Он заговаривался:

— Есть… спасибо, патрон, спасибо… теперь не срежут голову, вот-то спасибо! Ах, шикарно, черт…

— Пусть покончат с ним! Отнести его туда, — произнес кто-то посреди всеобщей сумятицы.

— Да ведь он умер.

— Идите же, пусть заканчивают казнь.

В маленькой кучке чиновников, агентов и судейских смятение было полное. Каждый распоряжался.

— Надо исполнить приговор… Правосудие выше всего… Никто не имеет права отменить… Это трусость… Пусть казнят.

— Но он умер.

— Ничего не значит… Постановления суда должны исполняться.

— Продолжать казнь.

Священник протестовал. Двое агентов и двое охранников стерегли Жильбера. Помощники же опять взялись за труп и несли его к гильотине.

— Да ну же, скорее, — кричал палач хриплым голосом. — Теперь другого. Поспешите…

Он не докончил. Раздался второй выстрел. Он закачался и упал со стоном:

— Ничего… ранено плечо… Продолжайте! Очередь второго…

Но помощники уже разбежались. Вокруг гильотины образовалась пустота. Префект полиции не растерялся: громким голосом скомандовал он своим людям и стал оттеснять к тюрьме судейских чиновников, осужденного, священника.