Прислуга ответила ему, что господин Воранглад уехал и вернется только завтра к обеду.

— Не знаете ли, где он?

— Господин уехал в Лондон.

Сев в автомобиль, Люпен не произнес ни слова. Со своей стороны Кларисса и не расспрашивала его, все еще находясь в состоянии полного безразличия, понимая, что смерть ее сына — дело лишь недалекого будущего.

Они приехали на площадь Клини. Когда Люпен входил к себе, из помещения привратницы проскользнули двое каких-то людей. Он был так занят своими мыслями, что не заметил надзирателей Прасвилля, круживших вокруг дома.

— Телеграммы нет? — спросил он у своего слуги.

— Нет, патрон.

— Есть ли сведения о Балу и Гроньяре?

— Нет, никаких, патрон.

— Вполне естественно, — сказал он, непринужденно обращаясь к Клариссе. — Еще только семь часов, а они могут быть не раньше восьми-девяти. Прасвилль подождет. Только и всего. Я сейчас позвоню, чтобы не ждал.

Вешая трубку, он услышал позади себя какой-то стон. Кларисса, читавшая газету, схватилась за сердце, зашаталась и упала.

— Ахил, Ахил, — закричал Люпен слуге. — Помоги мне положить ее на кровать. Потом принеси из аптечного шкафчика пузырек номер четвертый с усыпляющим средством.

Он разжал зубы Клариссы концом ножа и заставил ее проглотить половину содержимого флакончика.

— Хорошо, — проговорил он. — Теперь несчастная проснется не раньше завтрашнего утра… уже после…

Он пробежал глазами газету, которую читала Кларисса и которую она еще держала своей рукой, и прочел следующее:

«Ввиду казни Жильбера и Вошери и возможных попыток со стороны Арсена Люпена освобождения своих товарищей, приняты самые серьезные меры предосторожности. Улицы, прилегающие к тюрьме, будут охраняться военными отрядами. Известно уже, что казнь будет совершена перед тюрьмой на площадке у бульвара Араго. Нам удалось узнать, как чувствуют себя оба приговоренные: Вошери, по обыкновению, циничен, ожидает рокового исхода очень бодро. „Ну, что ж, — говорит он, — меня это, конечно, не восхищает, но раз надо пережить, будем мужественны“. И прибавляет: „Смерть-то мне не страшна, неприятно, что отрежут голову. Ах, если б патрон придумал фокус переправить меня на тот свет так, чтобы я ахнуть не успел! Нельзя ли немного стрихнину, патрон?“

Еще более поразительно спокойствие Жильбера, в особенности, если вспомнить его растерянность в зале суда. Он хранит глубочайшую веру во всемогущество Арсена Люпена. «Патрон кричал при всех, чтобы я не боялся, что он отвечает за все. И я не боюсь. До последнего дня, до последней минуты, даже до самой казни я рассчитываю на него. Я его ведь хорошо знаю. С этим не пропадешь. Раз он что обещал, он исполнит. Даже если моя голова покатится сейчас с плеч, он посадит ее на место. Чтобы Арсен Люпен позволил умереть своему Жильберу? О нет, позвольте усомниться».

В этом энтузиазме есть что-то трогательное и наивное, что-то благородное. Увидим, заслуживает ли Арсен Люпен такого слепого доверия».

Люпен с трудом дочитал до конца. Слезы застилали ему глаза. Слезы жалости и нежности, слезы печали.

Нет, он не заслуживает доверия своего Жильбера. Правда, он сделал все, что было возможно, но бывают обстоятельства, когда надо бороться с самой судьбой, а судьба на этот раз была сильнее его. С самого первого дня и за всю эту плачевную авантюру ход событий не совпадал с его предположениями. Раньше Кларисса и он, идя в сущности к одной цели, потеряли недели на борьбу между собой. Потом уже, когда они объединились, посыпались на них невзгоды одна за другой: похищение маленького Жака, исчезновение Добрека, заключение его в башне двух влюбленных, рана Люпена и вследствие этого бездействие, затем проделки Добрека, увлекшие Клариссу, а за ней и Люпена на юг, в Италию. И в конце концов крушение всех надежд, когда ценой громадной силы воли, настоящих чудес, настойчивости они уже почти достигли цели, и вот список 27-ми имеет значения не больше, чем любой клочок бумаги.

— Складываю оружие, — заключил Люпен. — Битва проиграна. Даже если я и отомщу Добреку и уничтожу его. Настоящим побежденным все-таки буду я, потому что Жильбер ведь умрет.

И он опять заплакал не с досады и не со злости, а в полном отчаянии при мысли, что Жильбер умрет. Тот, которого он называл своим любимым товарищем, через несколько часов погибнет навсегда. Он не мог его спасти. Никаких средств больше не оставалось. Он не искал даже их. К чему? Он знал, что час возмездия наступит рано или поздно, ни один преступник не может похвалиться, что ему удалось избежать наказания. Но весь ужас был в том, что жертвой являлся этот несчастный Жильбер, неповинный в преступлении, за которое должен поплатиться жизнью. В этой трагической необходимости дать погибнуть невинному сказывалась еще более беспомощность Люпена.

Сознание этой беспомощности проникло в него так глубоко, что он уже не был поражен, получив следующую телеграмму от Балу: «Машина повреждена. Починка задерживается. Приедем завтра утром».

Еще одно доказательство того, что счастье отвернулось от него. Он не пытался даже восстать против этого решения судьбы.

Люпен посмотрел на Клариссу. Она спокойно спала, и этот отдых от кошмара жизни показался ему таким заманчивым, что, почувствовав смертельную усталость, он схватил пузырек и выпил остатки снотворного. Затем он прошел к себе в спальню, улегся на кровать и позвал слугу:

— Иди спать, Ахил, и не буди меня, что бы ни случилось.

— Значит, патрон, — спросил Ахил, — ничего уж не поможет Жильберу и Вошери?

— Ничего.

— И… совершится?

— Да.

Через двадцать минут Люпен заснул.

Было десять часов вечера.