племя, как равного, белого воина.

Донн Канн — называли его Кайова. Прозвище же его было — Большой Нож.

Тогда, когда лагерь окружили рейнджеры, улюлюкая и стреляя на скаку из длинноствольных револьверов, Донна Канна не было в стойбище. Иначе все могло обернуться совсем по-другому…

Но никто в племени не ожидал нападения. С какой стати? С бледнолицыми был мир… А осень — время охотничьих походов, добычи бизоньего мяса для еды и шкур для одежды.

Вот почему Большой Нож и еще пятеро воинов отправились по бизоньим следам за день до налета. И вернулись — через день… хотя много жизней было у бессмертного Дункана, как веток у ствола, и в некоторых из них не шел Большой Нож за бизонами, а с мечом в руках встречал лихих ковбоев с дымящимися кольтами…

Скелетами высились тогда над прерией обгоревшие остовы вигвамов. И лежали между ними убитые — в тех позах, в которых их настигла смерть.

Гуще всего лежали они в центре стойбища, вокруг самого большого из вигвамов.

Вождь племени Старая Выдра пользовался покровительством правительства Соединенных Штатов, в знак чего ему был выдан звездно-полосатый флаг. Флаг этот торжественно водрузили в самом центре, перед жилищем вождя.

Именно под этим флагом и сгрудились во время атаки Кайова, до последней минуты надеясь, что происходит недоразумение.

Даже теперь звездно-полосатое знамя все еще трепетало над остатками вигвама Старой Выдры — обгоревшее, простреленное…

И плакал тот, кого звали Донн Канн, над телом девочки, прозванной Белым Цветком. Девочки, которая лучше всех знала песни и легенды племени… как плакал он над тем же телом, но с кровавой катаной за поясом

— спутались жизни, как мокрые волосы…

Плакал над телом Белого Цветка Дункан, потрясенный жестокой нелепостью случившегося. И не сразу он осознал, что кто-то стоит за его спиной.

— Наконец-то я вновь нашел тебя, ученик мой… — произнес голос — полузабытый, но знакомый…

Тогда, как и сейчас, долго говорили они. И только благодаря Конану Дункан смог пережить тот день…

А те пятеро, которые были с ним, — не пережили. Даже и не пытались пережить. Ведь ветвь, отломленная от дерева, не живет долго…

Сами выбирали они в прерии клочок травы помягче, куда им предстояло упасть. Сами произносили над собой последнее слово, обращаясь к Великому Небу или Старому Солнцу.

А потом каждый из них проводил себе отточенным лезвием томагавка чуть ниже уха — там, где проходит главная из кровеносных жил.

Ветвь, отломленная от дерева…

Да, тогда, как и сейчас, Конан смог удержать Дункана в мире живых.

Но и тогда, и сейчас Дункан был уверен: ему все-таки надлежит удалиться от жизни. Если не дорогой самоубийцы, — то дорогой отшельника.

И еще в одном он был уверен — тогда и сейчас. В том, что решение свое он не переменит.

Двое стояли на холме, и камень высился перед ними. А по камню вилась надпись, выбитая сотни лет назад.

Не тот холм.

Не тот камень.

Не та надпись…

Не рунами, а иероглифами была написана она. Никогда индейцы Кайова не знали иероглифов, да и вообще какой-либо письменности. Эти знаки оставил какой-то другой, древний народ, уже ушедший на Поля Счастливой Охоты.

Но смысл надписи тоже передавался из поколения в поколение…

Этому месту сужден покой.

Если же кто нарушит его -

Пусть ужас обрушится на его дом,

В жилище его — пусть войдет смерть.

Не оставляя в живых никого,

Пусть станет рука его птичьим крылом,

А ноги обуют копыт башмаки,

Пусть не расстанется он в жизни с бедой,

Пусть…

А вот насчет дальнейшего — расходились во мнениях старейшины. Все-таки не век и не два прошли с того дня, как резец жреца или заклинателя духов покрыл валун иероглифическим узором.

Ясно было одно: дальнейший текст сулил еще более страшные проклятья тому, кто посмеет нарушить