— …Уходи! Бери своего друга, родственника или ученика — кем там приходится тебе Дункан? — и уходи!

— Ясно…

— Уходи, потому что только один я не смогу остановить толпу. А другие старейшины — не захотят…

— Ясно мне и это. Благодарю тебя, мудрый Мэдден ап Балнор. И все же — скажи: почему ты рассказал мне то, что рассказал?

На этот раз пауза была особенно долгой. Конан уже думал, что старик вообще не будет отвечать, — но как раз тогда он и заговорил.

— Мне уже шестьдесят зим… Не раз на своем веку я видел, как жгут ведьм или колдунов. Но ни разу этим кострам не удавалось прервать мор или увеличить урожай!

— То, что ты заметил это, — делает тебе честь, почтенный. Немногие ныне решаются сделать такой вывод!

— Есть еще одна причина…

И вновь старик помедлил, прежде, чем заговорить:

— На тебе — цвета нашего клана, гость, хотя сам ты — не из наших… Глаза мои слабы, память — тоже ослабела, но когда-то в детстве… Ты уверен, что хочешь услышать дальнейшее, гость?

— Прошу тебя — продолжай, Мэдден.

— Так вот — в детстве, еще до того, как быть опоясанным мечом, мне как-то раз пришлось гостить в деревне глен-финенской ветви нашего клана…

— А вот теперь прошу — не надо продолжать, Мэдден. Ты ничего не говорил мне, я ничего не слышал. И спасибо тебе — за все!

И действительно — ничего больше не сказал старик. А хотел сказать следующее:

«Тот, чьим врагом был Черный Воин — должен быть Белым Воином…»

Говорили в старину: старайся мочь больше, чем другие, — но старайся и не показывать этого.

Дункан не противился, когда Конан уводил его в горы. Ему было все равно…

Где-то вдали осталась толпа — растерянная, недоумевающая. Она сейчас угрюмо ворчит и многоного переступает с места на место, словно колыхаясь единым телом.

Потом, несколько часов спустя, может быть, найдутся в ней люди — сопоставят свои рассказы, сверят их с теми крохами, которые запали в память из болтовни старух…

Всего несколько раз за это время наведывались старухи в деревню… Довольно много лишнего они наговорили, судача с кумушками — но кто же прислушивается к бабьим сплетням?!

Однако теперь — вспомнят и это…

Вспомнят друг с другом… Что-то поймут, о чем-то догадаются, — а что-то истолкуют совершенно произвольно…

И пустят по следу собак. Может быть.

А быть может — и не пустят.

В конце-концов, есть среди людей толпы такие, как старый Мэдден ап Балнор. И другие, подобные ему, — тоже есть.

Их немного. Совсем немного. И даже нельзя сказать, чтобы увеличивалось с годами их число… Или все- таки можно сказать так?

Достаточно знать одно: они есть. И это греет сердце.

Дункан шел молча. А Конан говорил, не переставая, словно укутывал своего спутника покрывалом из слов.

Покрывалом, которое, туманя чувства, заглушало боль.

Что поделать…

Не все и не всегда по силам вынести даже бессмертному, душа которого закалена.

Бывает, ломается даже закаленная сталь… И тогда боль души может превратиться в душевную болезнь — помрачив разум, взяв его в плен. И тогда…

Что тогда? Многовековое безумие?

Страшен безумец, неспособный умереть ни в бою, ни от старости, несущий свое существование сквозь толщу лет…

И уж не из таких ли — Черный Воин, Крагер всех Крагеров? Ведь безумие

— это не всегда утрата разума, его гибель. Разум-то как раз может и остаться жить…

Жить он будет, — но странной жизнью, потому что сама сущность его изменена, отравлена, изуродована некой злой силой. И тогда главная цель такого безумного разума — калечить другие умы, превращая их в свое подобие.

Или — подчинять их себе, если не удается переделать…

Вот почему Конан все говорил и говорил. О добре и зле. О Силе. О Пути.