совершил больше сорока вылетов на своем ист– ребителе «Як-1» и сбил двенадцать самолетов «Люфтваффе».

– Я как раз вел бой против тринадцатого,– с тоской сказал Лаза– рев,– когда из облаков вынырнули еще два, прямо надо мной. Они раз– долбали беднягу «Задиру» на куски, а я выбросился с парашютом. При– землился всего лишь в ста метрах от вражеских позиций.– В темноте Майкл не мог разглядеть лицо человека, но увидел, как светящееся очертание его фигуры пожало плечами.– В небе я храбр. Но не на земле. И вот я тут.

– Задира,– повторил Майкл.– Это был твой самолет?

– Да, я так его называл. И даже написал это название у него на фюзеляже. И еще по звездочке за каждый сбитый самолет. А он был хоро– ший, красавец-зверь.– Он вздохнул.– Знаешь, я так и не видел, как он падал. Может, это и к лучшему. Иногда мне хочется верить, что он все еще летает там, делая круги над Россией. Все летчики в моей эскад– рилье давали своим самолетам названия. Думаешь, это ребячество?

– Все, что помогает человеку оставаться живым – не ребячество.

– Точно, мыслишь прям как я. И американцы так же поступают. О, видел бы ты их самолеты! Разукрашенные, как волжские шлюхи,– особенно бомбардировщики дальнего действия,– но воюют как казаки. Вот нашим бы орлам подобные машины – так бы надрали фашистам задницы!

Лазарева переводили из лагеря в лагерь, рассказал он Майклу, и в Фалькенхаузене он провел, как ему кажется, около шести или семи меся– цев. В эту конуру его бросили недавно, может быть, недели две назад, по его мнению, хотя трудно уследить за течением времени в месте, вро– де этого. Почему он оказался в конуре, можно только гадать, но самое худшее здесь – что он не может видеть небо.

– То здание, с трубами,– отважился спросить Майкл.– Что в нем?

Лазарев не ответил. Майкл слышал только поскребывание его паль– цев в бороде.

– Я и в самом деле мечтаю о небе,– сказал спустя некоторое время Лазарев.– Облака, голубой простор. Если бы я увидел хоть одну птицу, я был бы целый день счастлив. Но над Фалькенхаузеном птицы летают ре– дко.– Он погрузился в молчание. Метцер опять принялся всхлипывать – ужасные, хватающие за душу звуки.– Кто-нибудь, спойте ему,– сказал Лазарев на ломаном, но понятном немецком.– Он любит, когда ему поют.

Никто не запел. Майкл уселся на вонючем сене, подтянув колени к груди. Кто-то тихо стонал, стоны сопровождались булькающими звуками поноса. От противоположной стены камеры, которая была от него не да– лее чем в восьми футах, до Майкла доносилось хныканье слепой девушки. Он видел шесть фигур – бледно-голубых силуэтов. Он поднял руку и кос– нулся потолка. Ни лучика света не попадало в эту конуру. У него было такое ощущение, что потолок опускается, а стены приближаются друг к другу, вся камера сжимается, чтобы раздавить их, превратить в крова– вое месиво. Конечно, это была иллюзия, но никогда в жизни он не желал так сильно глотка чистого воздуха и увидеть лес. Спокойнее, сказал он себе. Спокойнее. Он знал, что может перенести более сильную боль, чем обычное человеческое существо, потому что такая вещь как боль была неотъемлемой частью его жизни. Но теперешнее заключение было для него мукой душевной, и он знал, что в подобном месте он может сломаться. Спокойнее. Никому не ведомо, когда он еще увидит солнце, и ему следу– ет держать себя в узде. Волк не должен терять самообладания. Без него волку не выжить. Ему ни в коем случае нельзя терять надежду, даже здесь, в этом логове безнадежности. Ему удалось переключить внимание Блока на вымышленное гнездо изменников в «Рейхкронене», но сколько это продлится? Рано или поздно пытки начнутся опять, и когда они на– чнутся…

Спокойнее, подумал он. Не думай об этом. Это произойдет тогда, когда произойдет, не раньше.

Ему захотелось пить. Он полизал влажную стену позади себя и на– брал на язык достаточно влаги для одного глотка.

– Лазарев? – спросил Майкл немного погодя.

– Аюшки?

– Если бы ты затеял отсюда побег, есть ли тут, в лагере, какое– нибудь уязвимое место? Такое, где можно было бы перебраться через стену?

Лазарев заворчал:

– Да ты что, смеешься что ли?

– Нет. Наверняка ведь охрана меняется, ворота открываются для въезда и выезда, или можно прокопать туннель. Здесь что, никто не ведет подготовку к побегу? Разве никто отсюда не пытался вырвать– ся?

– Нет,– сказал Лазарев.– Люди здесь счастливы, если могут просто ходить, а не только бегать или только ползать. Здесь никто не ведет подготовку к побегу, потому что побег невозможен. Теперь: выкинь все это из головы, пока совсем не рехнулся.

– Должен быть способ вырваться,– настаивал Майкл. В голосе Лаза– рева он слышал только безнадежность.– Сколько здесь пленных?

– Точно не знаю. В мужском лагере, должно быть, тысяч сорок. Еще тысяч двадцать в женском. Конечно, люди все время прибывают и убыва– ют. Каждый день прибывает поезд с новым пополнением.

Майкл был поражен. По самым осторожным оценкам – около шестиде– сяти тысяч.

– А сколько охранников?

– Трудно сказать. Семьсот или восемьсот, а может – тысяча.

– Охраны меньше, чем один к шестидесяти? И никто не пытался убе– жать?

– Галатинов,– устало сказал русский, как будто говорил с непо– седливым ребенком,– я не встречал еще такого человека, кто мог бы обогнать пулю из пулемета. Или такого, кто бы рискнул попытаться сде– лать это. И еще у охраны есть собаки: доберманы. Я видел, что их зубы делают с человеческой плотью, и скажу тебе, выглядит это очень непри– ятно. И если, благодаря сверхъестественному чуду, пленному все-таки удастся вырваться из Фалькенхаузена, куда бежать этому бедолаге? Мы – в сердце Германии. Здесь все дороги ведут в Берлин.– Он отполз на не– сколько футов и пристроился спиной к стене.– Для тебя и меня война уже закончилась,– спокойно сказал он.– Так что пусть она идет без нас.

– Да будь я проклят, если она для меня закончилась,– сказал ему Майкл, внутри него все кричало.

О течении времени судить было трудно. Прошел еще один или два часа, и Майкл заметил, что пленные забеспокоились. Вскоре после этого он услышал звуки открывавшейся ближней к их конуре двери. Пленные поднялись на колени, дрожа от возбуждения. Потом отперли дверь в их конуру, она распахнулась, чтобы впустить лучики света.

К ним была брошена маленькая буханка черного хлеба с прожилками зеленой плесени. Пленные кинулись за ней, стали отрывать от нее кус– ки.

– Несите ваш бачок,– сказал один из солдат, стоявших в коридоре.

Лазарев прополз вперед, держа в руке серый бачок. Когда-то он был дюжим мужчиной, но теперь плоть обтянула его крупные кости. Тем– но-бурые волосы спадали ему на плечи, в бороду набилось сено и грязь. Ткани лица плотно обтягивали выступающие вперед скулы, а глаза пре– вратились в мрачные впадины на бледной коже. Его нос, крупный носище, который мог заставить Сирано снять перед ним шляпу, был в крови, за– пекшейся вокруг ноздрей, благодаря удару Майкла. Он глянул на Майкла, когда проползал мимо него, и Майкл отшатнулся. У Лазарева были глаза мертвого человека.

Русский погрузил бачок в ведро с грязной водой. Потом вытащил его, наполненным до краев. Ведро убрали, дверь конуры с треском за– хлопнулась – звук показался Майклу крайне неприятным – и железная за– движка вернулась на место. Открылась следующая по коридору конура.

– Время жратвы,– сказал Лазарев, когда опять проползал мимо Май– кла.– Каждый получает порцию пойла из бачка. Эй, вы, сволочи! Оставь– те что-нибудь моему другу! – Раздался шум быстрой и решительной борь– бы, а затем Лазарев коснулся руки Майкла.– Вот.– Он положил кусочек мокрого хлеба ему в руку.– Этот чертов француз старается всегда за– грабастать больше, чем ему полагается. Здесь тебе нужно всегда поспе– шать, если хочешь получить что-нибудь получше, чем корки.

Майкл устроился спиной на грубых камнях и стал жевать хлеб. Он уставился в пустоту. Глаза у него щипало. Из них текли слезы и ползли по щекам, но по кому они были, он не знал.

Опять взвизгнула железная задвижка.