— Потому что Сюз через некоторое время поймет, что она вкладывает в семейный бюджет больше, чем этот торговец лоскутьями.

— Конечно! Хотел бы я, чтобы ты ей сказал это.

— Только не я! Никогда не давай советы женщинам, а значит, никогда не давай советы никому.

— А мне что, страдать до тех пор, пока она не узнает?

Манни положил свои руки мне на плечи, словно раввин, напутствующий солдата перед безнадежной битвой.

— Она должна страдать, сынок, — сказал он, — до тех пор, пока не станет твоей, и прекращай страдать.

— Немало страданий потрачено зря.

Манни посмотрел на меня своими большими восточными глазами, видевшими все сто лет назад.

— Конечно, — сказал он. — Сейчас принесу тебе селедки.

Я услышал, как он пел там на кухне, вот, по крайней мере, хоть один, кто никогда не станет подростком-звездой пения. А в большой комнате Мириэм достала для меня несколько фотографий Эммануэля в белой рубашке, получающего свою награду.

— Классно, — сказал я, — он выглядит, словно тот чувак, Шелли, скрещенный с Гручо Марксом.

— Он мил, — сказала Мириэм, поглаживая пальцем изображение своего мужа.

— Плохие снимки, — сказал я ей. — Почему вы не позвали меня?

Она оставила это без ответа и сказала, неожиданно повернувшись ко мне, как делают женщины, чтобы поймать вас врасплох и показать, что весь предыдущий разговор не имел смысла:

— Ты думаешь, у него действительно есть талант? Ты думаешь, Манни по-настоящему талантлив?

Ответил я, даже не подумав, а это является первым признаком правды.

— Да.

Она больше ничего не сказала.

В комнату вошли селедка и поэт.

— Проблема этой страны, — объяснил он нам, продолжая мысленную цепочку, чуть ранее брошенную, чтобы она немного дозрела, — это полная отчужденность от реальности в каждом ее секторе.

Мириэм и я жевали, ожидая продолжения.

— На протяжении веков, — сказал нам этот Саутворский Шекспир, — англичане были богатыми, а платить за богатство надо тем, чтобы экспортировать реальность туда, откуда ты взял деньги. А так как заморские рынки закрываются один за другим, реальность снова возвращается домой, но никто не замечает ее, хотя она устроилась рядом.

Короткая пауза. Казалось, что требовался вопрос. Итак,

— Итак? — спросил я.

— Необходимо грубое пробуждение, — сказал Эммануэль, чмокая губами вокруг селедки, и поедая ее быстрее циркового тюленя.

Я решил заступиться.

— Минутку, Кокни-парень, — сказал я. — Ты говоришь об «англичанах» — а разве ты не один из нас?

— Я? Конечно. Если ты родился в этом городе, ты всю жизнь несешь на себе его отпечаток; особенно, если ты живешь в этом районе.

— Значит, то, что происходит с англичанами, происходит и с тобой?

— Да, конечно. Я лечу туда же, не зная направления.

— Мне все равно, — сказал я, — я просто хочу, чтобы ты был рядом, когда придут большие счета, и их придется оплачивать.

Разговор коснулся неловкой темы, как всегда с разговорами и бывает, особенно, если рядом бьют в первобытный барабан, — но я хотел, чтобы Манни понял: я действительно считаю его на 100 процентов местным, также, как и самого себя, даже больше, и я нуждался в нем, и просто боялся, что мы надоедим ему, ион ускользнет. Но сейчас он взял принца Сола, обхватил его, словно Эпштейн там, в Оксфордском цирке и сказал мне:

— Я пишу на английском языке, парень. Ты можешь лишить меня этого, можешь лишить меня целого мира, где мы оба существуем, можешь отрезать мою правую руку и другие жизненно важные органы вместе с ней, — но оставь мне мою жизнеспособность и надежды на славу. Трое из родителей моих родителей не говорят на английском. Но я, я говорю, моя речь ничуть не отличается от твоей.

— Бабушка Катц очень хорошо говорит по-английски, — сказала Мириэм.

— Никогда не слышал.

Здесь юный Сол рыгнул.

— Слушай, — сказал Манни горестно, — я открою тебе один секрет: Англия ужасна, и англичане — варвары. Но я ценю в них три вещи — прекрасный язык, выдуманный ими Бог знает как, и я очень стараюсь писать на нем; инстинктивное любопытство инженеров, моряков, первооткрывателей и ученых, исследующих, наводящих справки, узнающих, что и почему; и радикалов, беспощадно критикующих и убивающих их, поднимаясь, несмотря на риск, каждое столетие. Так что пока в Англии есть эти вещи, я рад быть здесь, и я буду защищать их… и могу забыть обо всем остальном.

Манни сказал это настолько серьезно, будто он давал клятву, из-за которой мог бы попасть в газовую камеру, но он все равно будет держать ее. Конечно, он отдавал себе отчет в том, что говорил, и чувствовал нас, своих слушателей (в особенности Сола) — но я, я верил ему и был впечатлен.

— Я бы не отказалась от чашки чая, — сказал я, и на этот раз на кухню пошла Мириэм.

М. Катц встал потянулся и сказал:

— Хей-хо — это человеческий элемент. Мир — странная штука.

В этот момент я бродил по их ужасному жилищу — ужасному в смысле мебели и всяких пустяков, все это было не в современном духе, а довольно милое, уютное и хорошо использованное, хотя мебель в главной зале не всегда такая. В углу, почти спрятанное, словно ночной горшок за портьерой, стояло маленькое собрание сочинений, включая и два издания Манни, копии которых были в переплетах из шкуры какого-то редкого животного.

— Не книжные люди, эти твои старшие родственники, — предположил я.

— С моей стороны — да, — сказал Манни К., подойдя погладить свои тонкие, любимые книжки. — Но зайди в дом к отцу Мириэм, и увидишь целую публичную библиотеку, книгами там даже кухня завалена, и большинство из них на немецком и русском.

— Твоя родня — торговцы, Манни?

— Да, но у нас в семье четыре раввина, если считать кузенов, — сказал он с железной ухмылкой, наполовину горделивой, наполовину ужасающейся.

— Наверное, они были не в восторге, когда маленький Эммануэль начал писать? — спросил я.

— Была небольшая борьба. У нас в семьях, нееврейский мальчик, всегда должна разворачиваться борьба вокруг крупных решений. Но когда я нанялся работать на рынок, где работаю до сих пор, они успокоились. Особенно, когда первый раз увидели меня по телику.

— А родня Мириэм?

— Им это понравилось еще меньше. Видишь ли, они считали, что я — плохая пара для девушки, и думали, что уж лучше бы ее избранником стал крестьянин, он бы все-таки заработал для нее немного денег, по крайней мере.

— А сейчас?

— О, они одобряют. Папа Мириэм перевел меня на немецкий и на идиш, но издал только на последнем.

— А они хорошие люди?

Манни уставился в потолок, поглаживая свои тома.

— Я могу сказать тебе одну вещь. Единственные три вопроса, что они задали Мириэм, когда она объявила им о нашем решении, были: 'Здоров ли он, работает ли он, любишь ли ты его? ' — именно в такой последовательности. Они не упоминали о деньгах до тех пор, пока не увидели меня.

Юный Сол, чувствуя себя одиноко, подошел к нам.

— Ну, этому-то они в любом случае рады, — сказал я, кивая на карапуза.