Я не потерял сознания, ни на миг не утратил себя; словом, ничего такого, чего я, памятуя свои первые опыты, по-настоящему боялся, не случилось. Просто, отсмеявшись, я обнаружил над собой смутно знакомые лица, умиленные и взволнованные. «Смотри-ка, смеется, совсем большой парень!»

Лишь несколько минут спустя я понял: эти люди – мои родители. Удивительно, что сразу их не узнал. Впрочем, куда более удивительно было обнаружить себя в шкуре совсем крошечного младенца. Я как-то не подумал заранее о такой возможности. Немудрено: накхам обычно не приходится иметь дело с детьми. А собственная жизнь, сбывшаяся или нет, начинается с детства. К этому я совершенно не был готов, а потому и заорал во весь голос, в полную силу крошечных своих легких, на радость несбывшимся маме с папой, которых мой вой скорее умилил, чем встревожил. Ну и правильно, в общем: что уж тут тревожиться…

Эта моя жизнь оказалась долгой, умеренно счастливой и, можно сказать, вполне заурядной – ну, по сравнению с настоящей, сбывшейся. Я, впрочем, наслаждался вовсю – не столько даже событиями и ощущениями, хотя среди них обнаружилось немало сокровищ, прежде не замеченных или вовсе мне недоступных, сколько возможностью, что бы ни случилось, оставаться в роли стороннего наблюдателя, пребывая при этом не в чьей-то чужой шкуре, а в собственной. Устроился в темной, мягкой глубине, как падишах в паланкине; беды, болезни и горести почти не задевали меня, поскольку я ни на миг не забывал об иллюзорной природе текущего бытия, зато в счастливую минуту никто не мешал мне пуститься во все тяжкие, наслаждаться вволю, от чистого сердца, от пуза, как говорил доставшийся мне в этой версии реальности тесть.

Впрочем, когда пришло время умирать – а эта судьба собиралась подарить мне мирную, почти безболезненную кончину на склоне дней, – я насторожился. Скорее с испугом и отвращением, чем с любопытством наблюдал, как угасает сознание, хотя, теоретически, этот процесс вполне мог бы взволновать незаинтересованного зрителя, как, скажем, закат – художника; невелика, в сущности, разница. Но в финале глаза мои не закрылись, а снова открылись – в колыбели.

И все понеслось сначала – сперва с небольшими, несущественными, насколько я мог судить, отличиями, но вскоре стало ясно: это уже совсем иная какая-то жизнь. В частности, теперь мне не пришлось ходить в детский сад, зато читать я выучился много раньше; к тому же вместо обыкновенной школы меня отдали в английскую, после чего я окончательно перестал различать знакомые черты недавно прожитой жизни. Совсем другой коленкор.

Скончавшись от инфаркта в возрасте тридцати семи лет, на пике стремительной карьеры журналиста- международника, я снова обнаружил себя в колыбели, с пустышкой в беззубом рту. Младенец, которым я был, бровью не повел от такой встряски, но я-то, взрослый, не один человеческий срок отмотавший уже мужик, забаррикадировавшийся в надежном убежище, в дальнем углу самой потаенной части его сознания, пополам сложился от беззвучного хохота, по достоинству оценив иронию судьбы.

Так вот помаленьку я и привыкал к новым правилам причудливой этой игры. Мне, надо сказать, скорее нравилось, чем нет. Всегда ведь, с детства еще, хотел, по сути, только одного: быть уверенным в собственном бессмертии. Ну вот и получил по полной программе, полнее не бывает.

Несколько тысяч лет спустя стало ясно, что даже жадина вроде меня вполне может устать от жизни – просто у каждого свои представления об избытке. Примерно дюжину новых судеб я принял без особого удовольствия, но потом ко мне пришло второе дыхание, а за ним – третье и даже четвертое.

Всякая новая история моей несбывшейся жизни по-прежнему начиналась с детства, но теперь я приходил в себя не в колыбели, а на настоящем «взрослом» диване, порой – предусмотрительно огороженном стульями, чтобы ребенок не свалился на пол во сне. Очевидно, все «развилки», все возможные «если бы» первых трех лет моей жизни были наконец исчерпаны (как ни странно, я все еще помнил немудреную теоретическую лекцию дамы в сером, хотя прочие подробности той, настоящей, жизни безнадежно смешались с безыскусными правдами и вымыслами последних тысячелетий). Впереди по-прежнему маячила вечность, и не могу сказать, что меня это пугало. Пятое, шестое и седьмое дыхания помогли мне толком распробовать бессмертие, а когда пришло восьмое, я вдруг понял, что по-настоящему вхожу во вкус, словно бы прежние века – не в счет; так, примерка, прикидка, разминка перед настоящим забегом.

Поэтому я все жил да жил.

Люди почему-то полагают, будто время и место появления на свет, семья и врожденные задатки оказывают решающее влияние на становление всякого человека. Чушь собачья. Стартовые возможности у меня всегда были примерно одни и те же, а количество вариантов развития сюжета даже я сам не смог бы предвидеть, хоть и был всегда высокого мнения о собственной непредсказуемости.

Я перепробовал чуть ли не все возможные занятия, от стриптизера до дипломата, хотя чаще всего становился библиотекарем, актером, фотографом, переводчиком, учителем (дисциплины сменяли одна другую, но точных наук среди них не было почти никогда) и еще почему-то наемным убийцей – в этом качестве я, как ни странно, был чрезвычайно востребован. Несчетное число жизней я прокуковал бобылем, но случалось, обзаводился женой и множеством ребятишек; пару раз мне даже удавалось сделать свое семейство вполне счастливым.

Не меньше дюжины раз я сдуру покончил с собой, не дотянув до совершеннолетия; иногда погибал в катастрофах (почти неизменно молодым), впрочем, гораздо чаще тянул свою лямку до самого конца. Ни наркоманом, ни алкоголиком я так ни разу толком и не сделался (тут-то, надо думать, и сказались какие-то врожденные особенности организма), зато обычный бытовой пьяница из меня получался неоднократно – не хуже прочих. Однажды я стал патологическим обжорой (обычное эпикурейство не в счет, в той или иной мере оно было свойственно мне почти всегда); раз пять порушил свою жизнь к чертям собачьим при помощи азартных игр и, к собственному изумлению, время от времени давал волю садистским наклонностям, неведомо в каких потемках доселе таившимся. Я неоднократно оказывался в смирительной рубахе, пару раз даже закончил свои дни в специализированной лечебнице, зато так и не сел в тюрьму (хотя, следует признать, дважды от такого исхода меня спасало лишь самоубийство). Обеспеченным и даже богатым я становился не раз; правда, настоящим миллионером побывал всего однажды, а вот бедствовал неоднократно; впрочем, до совсем уж неприглядной крайности, как правило, не доходило: способность как-то выкручиваться, очевидно, является врожденной, одним из базовых свойств, вроде цвета кожи или числа пальцев на руках.

Несколько раз я становился гомосексуалистом; порой это не слишком мешало жить в мире с собой, но чаще приводило к душевному разладу, справиться с которым мне было не под силу. Иногда я великодушно разрешал себе любить всех без разбору, и мужчин, и женщин, – такие варианты судьбы, как правило, оказывались даже более комфортными, чем традиционная погоня за юбками да бюстгальтерами; тем не менее последняя выпадала мне на роду чаще всего. Случалось, я становился однолюбом, твердолобым и трогательным, на манер героев рыцарских романов, а бывало, пускался во все тяжкие. Впрочем, в крайности я впадал не так уж часто. Оно и хорошо, что обычно обходилось без крайностей: в противном случае мое путешествие по несбывшимся судьбам могло бы оказаться настоящей каторгой.

Зато страсть к перемене мест не оставляла меня никогда; неудивительно, что, прожив сотни тысяч жизней, я ни разу не умер в том же городе, где родился. Даже дурацкие и бессмысленные юношеские самоубийства совершал, отъехав подальше от дома, словно бы давал себе шанс еще раз все взвесить и переменить решение; иногда это работало.

Что еще оставалось неизменным – так это страсть к чудесам. Не сказать, чтобы всякая моя