чтобы Господь не отверг его дар, еще и присовокуплял часть своей собственности, достаточную для поддержания скромного бытия будущего монаха. По этой причине многие молодые люди, отдаваемые в монастырь, вовсе не были склонны к такой жизни и вели себя порой из рук вон плохо.

- А что, если тебя перевести отсюда в какой-нибудь скит или, скажем, в мою скромную обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу, где нужно много трудиться на воздухе и гораздо меньше времени молиться? Не кажется ли тебе, что тогда ты будешь относиться к службам с большим уважением?

Лицо Уильяма вспыхнуло.

- Да, брат, кажется.

- Что ж, я подумаю, что можно сделать. Но не слишком радуйся возможно, нам придется подождать, пока у нас не будет нового приора, и уже его попросить о твоем переводе.

- Все равно благодарю тебя!

Служба закончилась, и монахи друг за другом начали покидать церковь. Филип приложил палец к губам, тем самым давая понять, что разговор окончен. Когда вереница монахов проследовала через южный придел, Филип и Уильям присоединились к процессии и вышли в крытую галерею, примыкающую к южной стороне нефа. Там строй монахов распался, и они стали разбредаться кто куда. Филип направился было на кухню, но ризничий преградил ему дорогу. Он стоял перед ним в агрессивной позе - расставив ноги, руки на бедрах.

- Брат Филип.

- Брат Эндрю, - отозвался Филип, недоумевая: 'Что это он задумал?'

- Ты зачем сорвал торжественную мессу?

Филип был ошеломлен.

- Сорвал? - воскликнул Филип. - Юноша вел себя безобразно. Он...

- Я сам в состоянии разобраться с нарушителями дисциплины на моих службах! - повысил голос Эндрю. Расходившиеся монахи остановились, наблюдая за происходящей сценой.

Филип никак не мог понять, в чем причина всей этой суматохи. Обычно во время служб старшие братья следили за поведением молодых монахов и послушников, и вовсе не было такого правила, что делать это мог только ризничий.

- Ноты ведь не видел, что происходило... - заговорил Филип.

- А может, я видел, но решил разобраться с этим позже.

- В таком случае что же ты видел? - с вызовом спросил Филип.

- Как смеешь ты задавать мне вопросы?! - заорал Эндрю. Его красное лицо приобрело фиолетовый оттенок. - Ты всего лишь приор захудалой лесной обители, а я уже двенадцать лет здесь ризничий и буду вести соборные службы так, как считаю нужным, без помощи всяких там чужаков, которые к тому же вдвое младше меня!

Филип начал думать, что он действительно поступил неправильно, - в противном случае почему Эндрю так взбесился? Но сейчас важнее было прекратить этот ненужный спектакль, разыгранный перед другими монахами. Филип подавил в себе гордость, покорно склонил голову и, стиснув зубы, произнес:

- Признаю свою ошибку, брат, и смиренно прошу простить меня.

Эндрю был взвинчен и намеревался продолжать перебранку, так что столь поспешное отступление противника его даже разочаровало.

- И чтобы больше этого не повторялось! - рявкнул он.

Филип промолчал. Последнее слово должно остаться за Эндрю, ибо любое замечание со стороны Филипа только вызовет ответную реакцию. Он стоял, опустив глаза и прикусив язык, в то время как Эндрю еще несколько секунд свирепо на него взирал. Наконец ризничий повернулся на каблуках и с гордо поднятой головой пошел прочь.

Братья уставились на Филипа. Он чувствовал себя униженным, но нужно было снести это, ибо гордый монах - плохой монах. Не проронив ни слова, он покинул галерею.

Опочивальня располагалась к юго-востоку от собора, а трапезная - к юго-западу. Филип пошел на запад и, пройдя трапезную, очутился неподалеку от дома для приезжих и конюшни. Здесь, в юго-западном углу монастырской территории, был кухонный двор, с трех сторон которого стояли трапезная, сама кухня и пекарня с пивоварней. Во дворе в ожидании разгрузки стояла телега, доверху наполненная репой. Филип взобрался по ступеням кухни, открыл дверь и вошел внутрь.

Воздух был горячим и тяжелым от запаха приготавливаемой рыбы; то и дело гремели сковородки да раздавались приказания. Трое раскрасневшихся от жары и спешки поваров с помощью шести или семи подручных готовили обед. На кухне были два огромных очага, находившихся в разных концах помещения, и в обоих полыхало пламя. Возле каждого очага, обливаясь потом, стоял мальчик, который поворачивал вертела с нанизанной на них жарящейся рыбой. Филип сглотнул слюну. В огромном чугунном котле, подвешенном над огнем, варилась морковь. Два молодых человека, стоявших у деревянного чурбана, резали здоровенные длиною в ярд - буханки белого хлеба на толстые куски. За всем этим кажущимся хаосом наблюдал брат Милиус, монастырский повар, примерно того же возраста, что и Филип. Он сидел на высокой скамейке и невозмутимо смотрел на кипевшую вокруг него работу. Его лицо выражало удовлетворение. Он приветливо улыбнулся Филипу и сказал:

- Спасибо тебе за сыр.

- А... да. - С тех пор как Филип приехал, так много всего произошло, что он уже забыл об этом. - Он изготовлен из молока утренней дойки и имеет особенно нежный вкус.

- У меня уже слюнки текут. Но я вижу, ты чем-то опечален. Случилось что-нибудь?

- Ничего особенного. Немного повздорил с Эндрю. - Филип взмахнул рукой, словно отгоняя ризничего. - Можно мне взять из очага горячий камень?

- Конечно.

На кухне всегда имелось несколько раскаленных булыжников, которые использовали, когда нужно было быстро разогреть небольшое количество воды или супа.

- Брат Поль совсем отморозил ноги на мосту, а Ремигиус не дает ему дров, чтобы развести костер. - Щипцами с длинными ручками Филип выхватил из огня нагретый камень.

Милиус открыл шкаф и вытащил оттуда кусок старой кожи, который когда-то был фартуком.

- Вот, заверни в это.

- Благодарю. - Филип положил камень на середину кожи и, взявшись за концы, осторожно поднял.

- Поторопись, - сказал Милиус. - Обед уже готов.

Филип вышел из кухни, пересек двор и направился к воротам. Слева, прямо у западной стены, стояла мельница. Много лет назад был вырыт канал, который начинался выше по течению реки и обеспечивал водой мельничную запруду. Затем вода бежала по подземному руслу к пивоварне, на кухню, к фонтанчику в соборной галерее, где монахи мыли перед едой руки, и, наконец, к отхожему месту рядом с опочивальней, после которого канал поворачивал на юг и устремлялся к реке, возвращая ей воду. Должно быть, один из первых приоров монастыря обладал настоящим инженерным талантом.

Возле конюшни Филип заметил кучу грязного сена - это конюхи, исполняя его приказание, вычищали стойла. Он миновал ворота и через деревню направился к мосту.

'Имел ли я право делать выговор Уильяму Бови?' - спрашивал себя Филип, проходя мимо деревенских лачуг. Подумав, он решил, что имел. Было бы неправильно не замечать столь безобразного поведения во время службы.

Он подошел к мосту и заглянул в будку Поля.

- Вот, возьми, погрей ноги, - сказал он, протягивая завернутый в кожу раскаленный камень. - Когда он немного остынет, разверни кожу и поставь ноги прямо на него. До ночи тепла должно хватить.

Брат Поль был чрезвычайно тронут такой заботой. Сбросив сандалии, он не мешкая прижал свои ноги к теплому свертку.

- Я уже чувствую, как боль отпускает меня, - блаженно улыбаясь, проговорил он.

- Если ты на ночь положишь камень обратно в очаг, то к утру он снова будет горячим.

- А брат Милиус разрешит? - нерешительно спросил Поль.

- Это я тебе гарантирую.

- Ты очень добр ко мне, брат Филип.

- Пустяки, - ответил Филип и, чтобы не выслушивать далее бурных благодарностей Поля, поспешно