Макс молча подобрал посох. Сила брата теплыми волнами расходилась по всему его телу. Впервые за семь лет он мог свободно дышать, и залеченные панацеей раны не сковывали движений и не отзывались болью при каждом шаге. Лишь проклятая магия, что плескалась уже у самых краев чаши, не поддавалась ничему. Эльм прав: юному Омнису не справиться с этим…
Следующий бой, в который сын миродержцев вступил с новыми силами, оказался куда длиннее. Однако Эльм вышел победителем и здесь и не поскупился на смертельные раны в конце, как недавно — сам Макс. И снова тьма. И снова голос брата…
…Кровавая пелена перед глазами… звезды в просвете туч…
Макс поднялся снова. Мягкое сияние омнисийской силы делало его призрачным, словно воспоминание. И все же он был здесь. И не собирался сдаваться.
Эльм не сразу понял, что произошло. Он даже поднял меч, чтобы расквитаться с миродержцем еще раз… Но поток энергии уже замкнулся на нем самом. А это всегда, всегда был лучший способ уничтожить проводник…
Облик шута таял, и черты настоящего Эльма Нарсула проступали сквозь него. Человеческие черты.
Бросив окровавленный меч, Эльм раскинул руки и захохотал, еще безумнее, чем прежде. Максимилиан, чувствуя, как иссякает сила брата, что до сих пор пытался врачевать его израненное тело, смотрел на шута из-под полуприкрытых век.
— Ты проиграл, мальчик, я тебя поздравляю! — надрывно прокричал Эльм, дав волю безумию. — Ты умрешь, когда от твоей чаши ничего не останется. И твои родители уйдут за тобой. Как же, сыночек! Ха! А Омнис останется тому, о ком ты и понятия не имеешь. Каждый Спектор — его личное око. Каждый стиг — его слуга. Он бессмертен. И он умеет ждать… А ждать-то осталось немного!..
Он вспыхнул, ослепительно, сгорев без жара и пламени, и на прикрытую снегом землю упало тело Эльма-Охотника.
…А ведь он прав, этот проклятый шут, он так прав! И в нем достаточно от человека, чтобы Горящий подтвердил: он не врал, говоря все это.
Уйти сейчас… О, как бы Максимилиан хотел продержаться еще немного…
В чем смысл жизни твоей, смерти твоей, Эльм?.. Нет никакого смысла, только ненависть. И, должно быть, умер ты счастливым… если можно назвать счастьем удавшуюся месть. Покинул этот мир, зная, что враг твой будет медленно угасать на снегу, не в силах ничем помочь тем, кто ему дорог.
Снег?.. Догадка мелькнула в сознании Макса в момент, когда даже отчаянье отступило перед приближающейся смертью… И тогда он вывел на снегу всего одно слово.
«Второй».
Глава шестьдесят седьмая. Смерть венчает всё
— У тебя есть дочь… — Илианн задумчиво коснулась подбородка кончиками пальцев. Этот ее жест, простой и ненарочитый, Кан всегда воспринимал как знак внутренней боли, скрытой от него за той же стигийской завесой тьмы, что и судьба наследницы древней династии.
Дочь… Что ж… последнее письмо Максимилиана было весьма красноречиво в этом плане.
— Да, — не поднимая взгляда, Кан провел ладонью по песку, захватив полную горсть. Не то чтобы ему было стыдно об этом говорить, просто он не думал касаться печальной истории с Эдной сейчас. — Милии Дэлэмэр скоро будет четырнадцать лет.
К счастью, Занна не стала расспрашивать дальше; тут Кангасск мог вздохнуть с облегчением.
Молча зачерпнув монолитной миской воды из колодца, она села на песок рядом с чаргой: собралась вновь напоить свою файзульскую тезку с ладоней, перед сном.
Занна отошла всего на пару шагов, а Кангасску уже думалось о расстоянии, которое впору измерять в небесных величинах, такой далекой показалась вдруг женщина, которую он искал… уже невесть как долго, быть может, все последние три тысячи лет.
Стоять на краю этой пропасти было невыносимо. Хотелось сделать невозможное, чтобы заполнить ее или, если сил не хватит, хотя бы проложить над ней шаткий мост в две дощечки…
…Обычно человек не ведет себя так… Если грозит опасность, он думает об опасности, все силы, все внимание бросает на то, чтобы выжить. Тогда каждая посторонняя мысль — слабость; каждый шаг в сторону — риск сбиться с пути. И это нормально. Однако Кангасск сейчас ощущал иное.
Девочка сладко спала, завернувшись в его теплый плащ. Вскоре уснула и чарга… тоже дитя, пусть и не человеческое. Занна же, бесцельно побродив вокруг, принялась отчего-то собирать разложенные на песке вещи обратно в дорожную сумку. Тогда Кан осторожно коснулся ее плеча и обратился к ней так ласково, как только мог:
— Занна, любимая моя, — он и не заметил, как произнес запретное слово. Лишь перед вечной разлукой подобное может слететь с губ так легко. — Идем…
— Куда? — смутилась Занна подняв на него странный взгляд.
— Да никуда… — осознав абсурдность ситуации, Кангасск мягко рассмеялся. — И вправду, куда здесь идти… Просто брось это барахло. Давай ладошку…
Горсть арена мягко перетекла из ладони в ладонь. Дэлэмэр воззвал к спящим песчинкам, заставил их петь и меняться, слагая стекло, а затем — монолит. Занна смотрела с опаской и восхищением, как на ее ладони многоликий арен обретает форму, дрожит и движется, как живой.
«Жаль, что ты музыки его не слышишь,» — с горячим сожалением подумал Кан, призывая текучий монолит петь и складывать круглые лепестки и острые кончики листьев; виться змейками тонкого странничьего узора, говорящего о сплетении судеб и мириадах открытых дорог…
Когда-то, учась мастерству литья, Кан мечтал сотворить нечто подобное из бронзы и подарить той, что владела тогда его сердцем. Как же звали ее… Дэллина, Дэлла?.. Горел мечтой, жил мечтой, а результат его, шестнадцатилетнего паренька, тогда жестоко разочаровал; не вышло принести мечту в реальный мир, не хватило умения и сил воплотить ее в металле. А сейчас все получалось само собой; арен слушал… и
