Глава шестьдесят шестая. Братишка
— К дьяволу!.. Это не мой сын! Это сын Гердона, сын Черного Алтаря, чудовище… но не мой Макс! И обратного ты мне не докажешь!
— Это наш мальчик, Серег… Ну вспомни, как мы его ждали… как ты плакал от счастья, когда он родился… Вспомни, как он первые шажки сделал… как сказал первое слово… как тяжело заболел в пять лет… Это все он. Он самый. Наш Максимилиан.
— Нет…
Гневный голос отца, ровный и уверенный — мамы. Они далеко отсюда, они думают, ни единая живая душа не слышит их… «Зачем ты показываешь мне все это, Горящий?.. Зачем?»
Макс Милиан сделал глубокий вдох и погрузился в горячую ванну с головой, на полминуты скрывшись под слоем пушистой мыльной пены, розовой от влитой в воду сальвии. Вынырнув, он зашелся долгим кровавым кашлем.
Это тело исчерпало себя. Эта жизнь — тоже. Возможно, Горящий и намекает на данный факт, подбрасывая обрывки чужих разговоров и мыслей. И тем не менее до недавнего времени Максимилиан смотрел на жизнь с толикой мальчишеской надежды, что, может быть, когда-нибудь все кончится хорошо. Отчего же не верить в это, видя, как растет умница Милия, как возвращается в Омнис утраченная магия, как идет к победе многолетняя война?
Но нет. Теперь ясно — нет.
Проклятая розовая пена…
Розовая пена. Ванна с красной сальвией, вдыхавшая новые силы в истерзанное тело, облегчавшая кашель… Придумал ее Орион, сын звезд, величайший врач всех времен. Назариновое мыло, растворенное в горячей воде, творило с сальвией чудеса. Для мальчишки, которого к седьмому году войны не трогали уже обычные мажьи дозы шалфейной настойки, такая ванна стала единственным средством восстановиться после тяжелого боя. Сын миродержцев ненавидел то, от чего зависел; да и сама розовая пена стала для него символом обреченности. А сейчас Макс жалел о ней. Даже сюда, в это ветхое укрытие из двух стен и дырявой крыши, Нирк принес своего Учителя на руках: идти сам тот не мог. Растянувшись на кирпичном крошеве, которое кололо тело даже через зимний плащ, сын миродержцев смотрел в небо, кусочек которого виднелся через дыру в крыше. Тонкие пальцы сжимали молчащий посох, давний подарок случайного Ученика. Древесина на ощупь казалась теплой, а память о былых временах, связанная с нею, грела уже душу. Тогда была Эдна. Тогда все могло быть… иначе…
С мыслью об Эдне Максимилиан ушел в краткий сон, глубокий и холодный, как омут. А проснувшись, просто перевернулся набок, подтянул к животу колени и заставил себя встать. Сальвию, всю, что оставалась во фляжке, он выпил до дна. У человека всегда есть немного сил про запас. И редко кто отваживается вычерпать последнее…
В гулкой ночи молчал даже ветер, и звук посоха, с хрустом ударявшего в крошеный кирпич, отдавался невнятным эхом в полуразрушенном кириакском форте. Посоху нужен размах. Да и мечу, что скрывается под диадемовым узором — тоже. А уж душе, идущей к свободе…
Макс выбирался из мертвого лабиринта стен на открытое место. На безмолвный мир давно спустилась истинная ночь, засветившая над пологом облаков Жисмондин и Иринарх. С туманных небес беззвучно падал пушистый, нежный снег, словно в северянской зимней сказке для детей. Падал уже давно: там, где Зирорн миродержца оставил лишь жженую плешь на земле, теперь лежал тонкий слой небесного пуха; словно саван, скрывший уродство мертвой плоти от живых глаз.
Дикий холод бессовестно запускал когти в человечье тело. Опершись на посох, Макс Милиан стоял посреди сказочного снегопада; он сжал зубы, чтобы те не стучали и ткнулся носом в рукав фархового плаща. О, это давно уже не был знаменитый фарх Лайнувера Бойера; просто еще один плащ из любимой ткани теневой братии, подбитый волчьим мехом. Добрый зимний плащ, но где ж ему справиться с лютым морозом, если само тело, что он накрывает, почти не дает тепла, и крупная дрожь сотрясает его?..
Осторожно выдохнув, чтобы не тревожить лишний раз больные легкие, Максимилиан закрыл глаза. Он ждал. Без мыслей, без эмоций; растворившись в удивительной тишине мира, который, казалось, заканчивается за сотню шагов отсюда, и за низким, туманным небом которого тоже ничего больше нет. В какой-то момент Горящий заставил сердце дрогнуть, всколыхнув в груди теплую волну: Макс увидел Нирка. Последний смертный Ученик, прижав к груди растрепанную книгу, упрашивал кого-то сотворить трансволо.
«С ним все в порядке. Как хорошо… Спасибо, Горящий…» Видение пропало. Не открывая глаз, Макс Милиан улыбнулся.
— Тебе идет улыбка, мальчик… — гадко посмеиваясь, из темноты выступил Эльм Нарсул. — Улыбайся чаще.
— Ну вот и ты. А я уже заждался… — бросил Макс с холодным безразличием и нехотя поднял веки; сморгнул, когда от холода на глазах навернулись слезы.
— А куда мне торопиться? — Эльм посерьезнел, отстранив привычное безумие. Янтарные глаза его тускло поблескивали в ночи. — Я могу просто подождать еще час — и ты замерзнешь сам.
— Попробуй, — с вызовом усмехнулся Максимилиан.
И было в тоне этого худого, изможденного парня что-то, что заставляло верить: он сильнее, чем кажется, намного сильнее…
— Дух твой силен, — оценил Эльм и не удержался от смешка. — Но это тело… как в нем душа держится, я хотел бы знать… И эта магическая чаша… кажется, я вижу дно.
В ответ Макс просто мысленно сотворил Дрейн. Тот самый, доступный лишь миродержцам. Тот самый, что убил Пая Приора. И чужая магия хлынула едкой волной.
«Что ты за существо, Эльм…» — подумал сын миродержцев, простонав сквозь зубы.
— Ты зря это сделал, мальчик мой, — с наигранным сочувствием произнес шут. — Это тебе не омнисийская магия… Скверна на вкус, я смотрю, — добавил он, оценив мучения Макса. — И, смею заметить, конца ей не будет, ведь она — какая жалость — идет не из чаши, а прямо оттуда, откуда родом мое проклятие, иначе какого дьявола я был бы бессмертен?.. не в пример моим слугам… И, что еще печальнее, использовать ее ты тоже не сможешь. Это, знаешь ли, уметь нужно….
Эльм зашелся громогласным хохотом, который вспорол сказочную тишину, подобно острию ножа.
— Бедный мальчик! Ай-яй-яй, а я-то думал, мы с тобой поговорим на языке магии. А так… смотри-ка, узнаёшь меч?
Еще бы не узнал… В жилистых лапах Эльма удобно, точно сделанная специально для него, лежала рукоять того самого меча, что сам Максимилиан потерял в Провале, когда едва не простился с жизнью. Родной, годы служивший своему юному хозяину верой и правдой, и теперь — обращенный против него…
