упрашивал, к стене в рост приваливал, за волосья к ветвям цеплял — все было напрасно. Убиенный махаться с ним не хотел, предпочитая свисать тренировочной грушей. Говорят, что кентавр, сидя при жертве, даже рыдал от отчаяния. К нему якобы подходили старики, вдовы и дети, снабженные до весны дровами, и протягивали ему крынки, полные молока, совершенно не понимая, в чем дело. Они теперь смело, даже в ночную пору, бродили по улицам, так как напуганные менты приостановили свой произвол, укрывшись в лесных избушках. «Сила, блин, тянется к силе, — говорил кентавр, вытирая рукавом молоко, — а бессилие льнет к бессилию. Это закон природы, который неотменим». Взывая к бесчувственным небесам, он в тоске воздевал руки: «Среди бездорожья жду себе равного и даже, блин, вашу мать, взываю к сильнейшему. Золотом заплачу, ничего мне не жалко. Я не бог варварский, впустую сеющий разорение, без ответных угроз и проклятий, поднимающихся с земли».
Зрелая ночь. Накатывает тревога, а Макса все нет. Глаша сломалась и спит — на кресле, у моего изголовья. С тех пор как Макс стал исчезать, я почиваю с Глафирой в одной комнате. Запасаемся с вечера едой и питьем, чтобы ночью не бегать, блокируем дверь комодом. Илюша забил окна досками вдоль- поперек и крест-накрест с заходами, организовал общий горшок, который с зарей сам выносит. Вот и торчу в постели с глазами, упертыми в потолок. Заснуть-то робею. Илья и Никитушка — не сторожа. Одному от молений крышу снесло, другой и подавно лежит, сплошь наколотый. Да и мало ли что приснится? А если опять шофер? Вчера, например. Побежала в подвал за письмом, чтобы снова перечитать, а он по скрипучей лестнице следом спускается. Лопата перекинута через плечо, фонарь в мертвых зубах. «Спасибо тебе, мелочь пузатая, — говорит, — тьма непроглядная, мы с Лизаветой теперь душа в душу живем, никак не нарадуемся. С тех пор как ты ее замочила после того, как она ноги вовремя сделала, мы, поди, неразлучны, женихуемся да милуемся, любовью все занимаемся, потому что других дел у нас нет, а на любовь нам вечность положена». — «Зря не трепись, — говорю, а саму ревность снедает, — бутылку с письмом откопай, она в подземелье зарыта, мне надо последний абзац по памяти прочитать». — «Ты что, мелюзга, ошалела? — спрашивает шофер. — Бутылка ж за домом, под бузиной, в землю надежно спрятана! А землю сугробами занесло, дороги не разберешь!» — «Неужели уже зима? — в ужасе спрашиваю. — Вчера вот еще Лизавета капусту сажала! Бархотки желтым цвели! Зачем ты меня обманываешь?» — «А чего мне обманывать? Мы с Лизаветой часы подкрутили, а пружина взяла — ка-а-ак рванула! — вот время и понеслось, теперь не догонишь», — говорит мой шофер, задувая ночной светильник. Вскакиваю с постели в кисейной прозрачной сорочке, похожей на мамину. Накинув халат, оттаскиваю комод, несусь босиком по первому снегу в другую, мальчишескую избушку.
«Никита! — ору с порога. — Ты где?! Никита! Ты где?!» Никита сидит, наклонившись, за пустым стеклянным столом с вкрапленным кристаллическим крошевом; на гладкой посверкивающей поверхности — тоненький млечный путь, узенькая дорожка. Он сует в ноздрю обрезанную соломку и ведет ею медленно по стеклу; млечный путь значительно укорачивается. «Дай быстро мне!» — вырываю улетное спасительное устройство. «Вы же мне обещали…» — Никита со вздохом блаженства втягивает спертый комнатный воздух. «Декадент ты позорный, кокаинист… — веду дрожащей трубочкой по столу, не попадая в тонкую ровную линию. — Мне, значит, нельзя, а тебе, значит, можно…» — «Мне, значит, можно, потому что я меру знаю, вы же, пребывая за гранью добра и зла…» Говорю ему «да пошел ты…», запрокидывая лицо и сжимая нос пальцами.
Сидим рядком на диване. Никита томно закуривает. Пробиваясь сквозь ватную мглу, выбиваю хабарик из его рук. «Прекрати, — говорю, раскачиваясь на волнах, — дома не курим». — «Простите-с, запамятовал». Он сплетает тонкие пальцы над головой и тихо на подушки отваливается. Какое-то время торчим молча. «Сударыня, — прерывает Никита, — я хотел предупредить вас о Максе… пардон… но хвастливый наш воин — это уже кранты…» — «Никита, Никита, потом… когда-нибудь, не сейчас… теперь же… давай… вон туда… где форель… бьющаяся об лед…» Никита взмывает к самому потолку и оттуда, медленно опадая дождем белых лилий, заунывно заводит. Я слышу его голос издалека, он гулок в пролете медной трубы, острым игольным концом вбитой в мое сердце:
«О-о-о-о, — говорю, — милорд, кидайте ваши белые лилии переполненными горстями…» Никита, постанывая, придвигается, обнимает меня за плечи. Целует в декольт кисейной сорочки. Пробравшись немного вверх, всасывается в лягушачью, покрытую бугорками шею, которая теперь не моя и держится особняком, совсем на отлете. Расчлененка прямо какая-то, но стержень пока еще есть — все та же труба, уходящая в глубь чрева.
Никита тянется к узкому выходу из медной трубы, уже пронзившей промежность. Он раздвигает створки чуткими пальцами и натыкается на иглу, сочащуюся едким клеем. В омерзении отдергивает ладонь и рыщет по всем карманам в поисках спасительного платка с Jo Malone. «Никитушка… ох, Никита… этот
Расстояния и пропорции опять изменились, и я не могу дотянуться рукой до его губ, так как Никиту вихрем относит в темный конец угла, где он растворяется без остатка. «Никита… давай из другого… вот прямо отсюда… ну же… пошел… „Мне на мозги садилась паутина… И я уж собирался уходить…“
Раскачиваясь наподобие маятника — то выныривая из темноты, то снова в нее погружаясь, — Никита читает все громче и громче, пока наконец не заглушает мерное тиканье:
Я вожу за маятником головой, и меня начинает подташнивать. Чтобы маятник, прекратив движение, опустился, ловлю на лету громоподобный Никитин голос, который истерически бьется в моей ладони. Постепенно, разжимая липкие пальцы, выпускаю по строчке на волю:
