им больше жизни — говорю Лизе, — я не жила, а только ждала и абсолютно на все — понимаешь ли это? — была в сердце готова. Я бы пресмыкалась перед ним в жалкой пыли, я бы валялась в его ногах, а он бы поднял меня тихо за плечи, посмотрел в невидящие глаза и сказал: „Встань, хватит, пойдем“. Господи Боже! А ты? Ну, посмотри ты теперь на себя! Простота ты елоповая! Ну что же ты сделала? На кого ты его променяла?!» Лиза хлюпает носом — как бы уже взаправду, по-настоящему. «Не променяла, как вы могли такое сказать… — Лиза бурно рыдает, упав головой на блюдце с вареньем. — Ну как же язы-ы-ы-ык у вас повернулся… я была с ребе-е-е-енком, заму-у-у-у-у-ужняя…»

Утром Глаша сует мне письмо — надорванное, вываленное в грязи и будто жеванное коровой. Глаша стоит подбоченясь, злющая как цепная собака. «Вот, полюбуйтесь, что ваша почта с вами выделывает. Творят что хотят. И сколько письмо сюда шло? Без малого год, если вас это интересует! И сколько народу его читало? И сколько рук его трогало?» — «Глаша, да почему же почта моя? Ну что ты, ей-богу, взъелась? Да ну их всех к черту, брось…» Глафира — борец за мои права и за «единую справедливость», как сама выражается. Единую справедливость Глаша рассматривает однобоко, себя из нее категорически исключая. Причитается только мне, как равной тем равным, находящимся за пределами досягаемости. «Яблоко от яблони недалеко падает, узнаю вашего батюшку, — Глаша зарделась от возмущения и удовольствия, — в наплевательстве на то место, которое вы занимаете, и в нежелении другим об этом напоминать. Вот и ему, что ни скажешь, все — брось. Воруют у нас, говорю, ценные вещи выносят, а он: да брось ты, Глаша, тебе-то чего? Ах, вот оно как?! Ну, если мне-то чего, так пожалуйста! Пусть ваши письма читают, пусть серебро ваше выносят, пусть вас ни в грош не ставят!» — «Глашенька, — говорю, — да на хрена мне сдалось это мое „место“?» Глаша в сердцах срывает передник и швыряет с размаха наземь. Из сумасшедшего дома пишет моя тетка. Бегу искать Лизу, нахожу у дома на огороде. «Лиза, — говорю, — пойдем в горницу, быстро прочти». Та с трудом разгибается от прополки, смотрит мутными невидящими глазами, в которых черная пустота. Плюю на Лизу, запираюсь в избушке.

«Дорогая моя девочка, — начинает моя тетка, — долго не решалась тебе написать, но наконец села, пишу. У меня все хорошо, благодаря тебе я ни в чем не нуждаюсь, вот разве что пришли каких-нибудь книг, сама разберешься каких, здесь библиотека ни к черту. Но я не о том и не очень об этом. Девочка, главное и одно — держись и будь мужественной.

Многое из того, о чем тебе взрослые говорили, было…..(неразборчиво) Все равно, в живых никого уже нет, и я спешу это исправить. Буду кратка. Sit venia dicendi[15]. Ты, разумеется, думаешь, что в Англии живет твоя бабка, она же — мне мать. Так вот, смею тебя заверить, что никакой бабки в Англии у тебя нет. Эту легенду, будучи еще молодыми, мы с моим братом, позднее тебе отцом, вместе придумали, чтобы позора семейного избежать (о позоре — читай ниже). Помнишь, про развод beloved деда Андрея — нашего несравненного „прародителя“, про отъезд в Англию нашей матери, прихватившей фамильное состояние, которое, вопрос времени, во много раз приумноженное, к нам обратно вернется, ну и так далее. Тебя на свете тогда не было и знать ничего ты не можешь, а правда вот какова: моя мать („английская“ твоя бабка) умерла задолго до твоего рождения, когда мы с братом были подростками, и твой дед Андрей, наш отец, какое-то время вдовствовал. Таким образом, логически рассуждая, развода не было и в помине, и наша мать — с того, прости, света — ни хрена у папаши не отсудила, а дед твой Андрей разорился до ниточки (вот и позор! — смотри выше). Информация не для посторонних ушей, хотя в большинстве своем вымерли — твой дед был игрок, читай великую русскую литературу; все семейное состояние и наша с отцом твоим будущность пошли прахом. Дед все проиграл. Мы стали нищими.

Потом твой дед пытался что-то вернуть, но было… (неразборчиво) Мы — студенты, без копейки в кармане, а дед твой и вовсе осатанел — привез из Нещадова дуру Прасковью (nomen est omen[16]), женился на ней, растоптав остатки былой репутации, и зажил в полуподвале, „бедно, но счастливо“. Уже, разумеется, не играл, да толку-то? Мы от отца тогда окончательно отказались, вычеркнули из списка. Во-первых, что опозорил и разорил, а во- вторых, сама посуди, не миловаться же нам с Прасковьей? Стыда только наелись, когда твой дед с царственным взором „жену“ в общество вывел! Можешь такое представить? К чести сказать, был освистан, укрылся в своем чулане и попыток больше не возобновлял. И вот тогда твой отец, а мой брат, пребывая в горьком отчаянии, решил вступить в брак с твоей будущей матерью, чтобы наши денежные дела — при помощи твоего другого, мафиозного деда, проходимца и выродка — спасти и исправить. Leap in the dark[17], так сказать. Да только мать твоя помелом меня выгнала, двери дома захлопнула и отцу твоему наказала…..(неразборчиво) Сука и погубила его, потому что была она ведьма, а любил ее твой несчастный отец до безумия, а если такую ведьму полюбишь — верная крышка. И вот ты потом завелась в нашем бедном семействе — семя нечистое, сатанинское, паршивенький тошный ведьменок… Mala herba cito crescit[18] …» Дальше уже про меня, но мы это опустим. Я прилегла и задумалась.

Может, и правда? Нет у меня бабки в туманной Англии? Я ее, кстати, ни разу не видела; она и на похороны отца, а своего как-никак сына, приехать не удосужилась. Хотя, с другой стороны, тетка-то моя, мягко говоря, с придурью. Миленькое дельце, что тут сказать, получила письмо из дурдома! В общем, не знаю. Стемнело. Вошла Лиза и смотрит с вечным дурным сочувствием. От Лизиного сочувствия и вшивой сентиментальности меня с души воротит. «Пошла вон», — говорю и в зеркале вижу свои суженные до щелочек, болотистые глаза. «Ничего, ничего», — Лиза гладит меня по руке, но я не узнаю ее — у нее шершавые чешуйчатые ладони и длинные-предлинные волосы. Она улыбается и манит меня пальцем, — нет, это совсем не Лиза, но кто же тогда?!!! «Я хочу показать тебе улицу, на которой всегда праздник; ты там встретишь знакомого тебе человека, и он наконец полюбит тебя, и родится у вас сыночек, и, когда сынок подрастет, ты возьмешь его за руку и ласково скажешь: пойдем, я покажу тебе страшненькую историю, как был у тебя прадед Андрей и без имени дед, одна пробабка Прасковья и бабка другая — ведьма, а он будет слушать разинув рот, и ты покажешь ему все — как оно было». Я, наверное, засыпаю, потому что Лиза — не Лиза отчаливает в туман, а я обнаруживаю себя в поле, бескрайнем и выжженном.

Мой мертвый шофер хватает лопату и начинает копать. «Давай, давай, сучья малявка, — говорит он, рукавом вытирая застящий глаза едкий пот, — приведи его в должный порядок, подправь, харю ему пририсуй, чтобы в первичном виде в землю зарыть, иначе земля на поверхность вернет, не примет». Я оборачиваюсь и вижу подводу, на которой лежит тело, завернутое в брезент. Мне до мурашек и столбняка становится жутко. Начинаю выкручиваться: мол, говорю, и так в землю сойдет — без всяких прикрас и разворачивания брезента; прямо так, говорю, в землю и бросить, чтобы труп в кислородной среде на атомы не распался. «Ну, ты даешь, — говорит мой шофер и, вздымая боками, опирается на лопату, — как же сойдет, мелочь пузатая, если на нем вследствие автоаварии лица нет, до каши размозжено». Я понимаю его хитрость и отвлекающие маневры, но меня на мякине не проведешь! Шофер хочет и себя и меня убедить, что под брезентом — не он, а кто-то совсем другой, обоим нам чуждый. Даже смешно, но нет смысла ссориться. «О’кей, — говорю, — позволь изложить обоснованное сомнение. Если мы его здесь закопаем, то места потом не найдем. Да и кто к нему вот сюда сможет наведаться? Посмотри — вокруг поле до горизонта, дороги еще не проложены. Даже если по азимуту идти, все равно заплутаешь». — «И то верно, — шофер чешет в затылке, а рожа у самого хитрая. — О! — говорит — Лиза найдет! Ей все нипочем, она больных, как раненых с поля боя, на загривке носила. Меня в дом не побоялась ввести, когда муж, будучи в плавании, в море отсутствовал». — «Ой! — говорю я. — Да ты и не знаешь! Мы теперь с Лизой вместе живем! Душа в душу. Вечерами о тебе разговариваем, а днем она огурцы в банках засаливает, капусту шинкует». — «Это она мастак», — подтверждает шофер, гордо кивая нечесаной головой. «У Лизы времени нет, чтобы к тебе сюда ежедневно таскаться. У нее сад, огород, хозяйство большое. Давай мы тебя возле дома рядом с Фифи зароем. Лиза с коромыслом мимо пройдет да и плеснет на бархотки, что на могилке рассажены». Кстати, с Фифи — чистая правда. Я забрала Фифи из Москвы, и мы ее прямо за домом, вблизи уличного сортира, живьем закопали, как напоминание проклятого прошлого и как памятник новому сталинизму — с годами жизни и смерти, в виде надгробного бюста с мраморным бантом на макушке. Лежит теперь припеваючи, в ус не дует.