насквозь до самой кожи. Я снова ощутил приступ тошноты — на сей раз комок полупереваренной пищи чуть не подступил к самому горлу с характерным звуком. Мой напарник, вообразивший, что меня сейчас вырвет, отшатнулся и чуть не выронил гроб. Но мне удалось сдержаться, и в конце концов мы достигли лестничной площадки.
Бальзамировщик сделал нам знак опустить гроб рядом с кроватью.
— Это не понадобится, — сказал он шоферу, кивая на чемоданы.
Затем, открыв гроб, он протянул мне халат и пару зеленых резиновых перчаток.
— Будете нам помогать. Встаньте вот здесь.
Я встал в изножье кровати. Нужно было переложить тело в гроб. По знаку Бальзамировщика в тот момент, когда они с шофером подхватили труп за плечи, я взялся за его лодыжки. Они были скользкими от выступившей жидкости, и я едва не выпустил их. В тот же момент я увидел открытый глаз, который, казалось, изучающе смотрел на меня. Новый приступ тошноты, более сильный и резкий, чем предыдущие, скрутил мне внутренности, и струя желчи выплеснулась у меня изо рта на левую ногу трупа.
— Вдохните поглубже! — скомандовал мсье Леонар, очевидно забыв про ядовитые испарения. — Не смотрите на него. Смотрите только на ноги.
Труп весил, казалось, целую тонну. Нам удалось сдвинуть его с третьей попытки, и то всего лишь на несколько сантиметров. С четвертой мы повернули его на бок и сдвинули к краю кровати, так чтобы он оказался прямо над гробом. Пятой не понадобилось: он вдруг опрокинулся, словно сам по себе, и с глухим шумом обрушился в открытый гроб, лицом вниз. Гроб оказался маловат для этого толстяка: он туда не поместился.
Это огромное разбухшее тело с беловатой, наполовину сгнившей кожей, самым непристойным образом выпиравшее из гроба — ягодицы и повисшие руки оказались снаружи, — было последней картиной, которую я запомнил из всей этой сцены. Или, точнее, предпоследней — перед тем как полностью лишиться сознания, я еще заметил над собой синевато-белое лицо шофера, извергавшего прямо на меня мощные струи блевотины.
— Превосходно. Превосходно.
Именно это слово я услышал, когда пришел в себя. Нежное, мягко рокочущее, как пчела, произнесенное голосом, который я, кажется, знал, но на сей раз он, как никогда, ласкал мой слух. Он доносился откуда-то спереди. Я лежал на заднем сиденье роскошного автомобиля, на кожаных подушках, вытянувшись в полный рост. Чуть подавшись вперед, я увидел два затылка. Потом разглядел в зеркальце заднего вида лицо водителя — элегантного молодого человека азиатского типа, с правильными чертами лица, живыми черными глазами, ослепительной улыбкой, открывающей белоснежные зубы, и пухлыми губами.
— Это совершенно естественно, мой маленький Марко, — произнесли эти губы.
Через какое-то время первый голос снова заговорил:
— А знаешь, что может оказаться еще лучше?
— Всему свое время, — отвечал молодой человек, слегка жеманясь.
Я приподнялся на локте. Водитель тут же заметил меня в зеркальце заднего вида и сказал уже более нейтральным тоном:
— Кажется, наш друг пришел в себя.
Пассажир, сидевший справа, обернулся, и я узнал мсье Леонара. Я попробовал сесть.
— Не двигайтесь, — сказал он, — отдохните еще немного. Вы будете дома через пять минут.
Затем он объяснил мне, что я потерял сознание и «этот мсье, мой друг» (он указал на молодого человека за рулем) оказался настолько любезен, что в мгновение ока примчался в Аппуаньи на своем «мерседесе» одновременно с машиной «скорой помощи».
Ко мне начали понемногу возвращаться воспоминания о том, что произошло, — словно повторяющийся кошмар.
— А что с телом? — слабо спросил я.
Бальзамировщик объяснил, что его оставили «как есть» — сделать они уже ничего не могли, особенно шофер, которого «скорая помощь» увезла восвояси. «Решать проблему» прибыли другие представители похоронного бюро, с более просторным гробом, который пришлось втаскивать через окно с помощью лебедки.
Бальзамировщик и его друг довели меня до самой двери моей квартиры, поддерживая под руки с обеих сторон. К счастью, Эглантина была здесь — она поблагодарила их и взяла заботу обо мне на себя. Она помогла мне дойти до кровати и уложила.
— У меня ноги как ватные, но в остальном я себя чувствую очень хорошо, даже в какой-то легкой эйфории… Забавно, правда?
— Это называется «синдром Руссо», — объяснила она.
Жан-Жак писал об этом в «Прогулках одинокого мечтателя». Однажды в окрестностях Менильмонтана его сбила с ног огромная собака, и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, то не помнил ни кто он, ни где он. Ему казалось, что он заново родился, и он говорил о «сладостном миге», о «блаженном спокойствии».
— Нет, до этого не дошло, — сказал я, потирая ноющую левую руку (должно быть, я ударился, когда упал). — И потом, я не уверен, что рождение на свет — это «сладостный миг»: стоит только вспомнить недовольные, сморщенные мордашки и жуткий рев новорожденных. Я, например, вместо блаженного спокойствия ощущаю жуткий голод.
У Эглантины не нашлось ничего, кроме ветчины с помидорами, поскольку «если ты забыл — мы обедаем сегодня у Менвьей» (подтекст: у них всегда кулинарное изобилие). Однако она принялась за приготовление tortellini alla parma — она являла собой воплощенную заботу и предупредительность, вплоть до того, что готова была принести обед мне в постель, — с такой полной самоотдачей мы относимся к тем, кто в данный момент полностью от нас зависит.
Но я не был полностью зависим — мне удалось подняться на ноги. Голова слегка кружилась, но, если не считать ноющей руки, я чувствовал себя вполне бодрым. Прикончив половину моей порции тортеллини, в самом разгаре спора о том, как правильнее их называть по-французски (я говорил: «тортелен», она — «тортийон»: «Да нет, „тортийон“ по-итальянски — „тортильони“! — Тогда лучше их называть „фаршированные уши“ — они выглядят похоже!»), я вдруг ни с того ни с сего захотел Эглантину, как никогда прежде.
Должно быть, в моих глазах и в голосе, слегка дрожащем, было что-то до такой степени убедительное, что она не сопротивлялась, и нас притянуло друг к другу словно магнитом. Мне не мешал даже золотой скарабей, которого она в спешке не успела снять. Я не мог вспомнить, когда в последний раз испытывал такое возбуждение. Должно быть, столкновение со смертью вызвало бурное желание прожигать жизнь всеми возможными способами.
После обеда Эглантина снова поехала на работу — надо сказать, с весьма приличным опозданием и полностью растрепанной прической. Бурлившая во мне энергия не давала усидеть на месте, и я вышел на улицу. Вначале я решил пойти в кино. Но потом понял, что это совершенно неподходящая идея для такой роскошной погоды — птицы очерчивали плавные круги над собором Сент-Этьенн, откуда доносились звуки органа, на соборных ступеньках девочка с розой в волосах играла с огромной собакой, и в самом воздухе пахло свадьбой. Сама мысль о кинотеатре теперь внушала мне отвращение: я вдруг увидел с той ясностью, которая достигается лишь полной отстраненностью, что совершенно невозможно сейчас зайти в огромный темный зал, похожий на гробницу, наполненную цветными видениями — лошади, солнце, секс, праздники, цветочные гирлянды, — тогда как снаружи все то же самое существует на самом деле, под настоящим солнцем, сияющим над головой и ласкающим кожу.
У меня получился самый настоящий праздник — разрыв в привычной, обыденной жизни, и я проходил по сотне раз исхоженным улицам, названий которых я не знал и которые представляли собой лишь чередования разноцветных пятен, — без всякой спешки, разглядывая фасады домов, окна, дерево, росшее на выступе стены, вывески, лица, какие-то другие детали, и надо всем этим — солнечные блики. Я ни о чем не думал — только смотрел, счастливый, выпавший из времени и потока событий.
Потом я оказался на набережной де-ла-Марин, и шум проезжающих автомобилей вернул меня к
