Мейнар не понял, как именно звучит имя второго автора, и Мартен уточнил: «Андре Дю Буше». И тут же Мейнар ни с того ни с сего разразился саркастической тирадой против нагромождений метафор у поэтов-любителей. Я слушал его и одновременно развлекался, краем глаза наблюдая за Филибером, который о чем-то ворковал с героиней дня. Заметив, что его речи вызывают у красавицы улыбки и иногда даже смех, он окончательно взял ситуацию в свои руки.

К нам подошла какая-то женщина с подносом и любезно предложила вина. Мейнар прервался, чтобы взять пластиковый стаканчик.

— Я бы вас познакомил с сегодняшней поэтессой, но я ее не вижу, — сказал Мартен.

— Как? — удивился я. — Вот же…

Я хотел сказать: «Вот же она», — но, повернувшись, обнаружил, что она куда-то исчезла. Мейнар тут же возобновил свою обличительную речь, повторив для новой слушательницы часть высказанного ранее. Мое внимание переключилось на остальных гостей: я задержался на нескольких хорошеньких мордашках, потом на священнике-издателе, который с помощью пространно-елейных речей пытался всучить «Стирание/Вычеркивание» какой-то даме с дочерью. Тут я заметил, как открылась дверь туалета и оттуда вышла Жеанна де Куртемин — одна, чуть порозовевшая и растрепанная. Затем, пока Мейнар со своим жоресовским красноречием говорил о возвращении рифмы в современную поэзию, рядом со мной неожиданно возник Филибер и с заговорщическим видом склонился к моему уху.

— Теперь тысяча! — победно прошептал он.

Двумя часами позже, когда я уже был дома и рассказывал Эглантине о перипетиях сегодняшнего вечера, зазвонил телефон. Это был Бальзамировщик:

— Вы все еще не передумали?

У его помощника возникли какие-то затруднения. От меня не требовалось ничего особенного — только надеть халат, не паниковать и без нужды не лезть под руку. Я должен быть у него завтра ровно в восемь.

События развивались очень быстро. Едва лишь я позвонил в дверь, мсье Леонар открыл мне и, не говоря ни слова, оглядел меня с ног до головы. Я надел все, что было у меня самого темного: антрацитово- черный пиджак, серые брюки и черные мокасины, приобретенные по случаю свадьбы сестры. Казалось, он был удовлетворен. На нем самом был красивый, полностью черный костюм.

— Вы завтракали?

Моему «да» недоставало уверенности. Мсье Леонар спросил, что именно я ел.

— Я выпил чашку чаю с лимоном.

— И больше ничего?

— Хм… да, больше ничего.

— Так не годится. Я не хочу, чтобы вы, не успев начать работу, упали в обморок.

Это «не успев начать работу» меня слегка встревожило. Мсье Леонар провел меня в кухню, где уже дымился кофейник, и вынул из шкафчика большую коврижку.

— Приступайте!

— Я должен съесть все?

— Во всяком случае, как можно больше. Нужно наполнить желудок.

Я все еще расправлялся с коврижкой, когда запиликал домофон. Это был шофер похоронного бюро, который сообщил, что его фургончик припаркован на площади Сен-Жермен. Пришлось быстро спускаться вниз, волоча два тяжелых чемодана. Нам предстояло заняться тремя телами поочередно, и я должен был помогать во всех трех случаях! Мы быстро добрались до Аппуаньи. Бальзамировщик, крайне сосредоточенный, за всю дорогу не произнес ни слова.

Мы без труда нашли нужный дом. У входа собралась небольшая толпа. В глаза сразу бросался гроб, стоявший у стены сбоку от двери.

— Спасибо коллегам, — проворчал наш шофер, усатый толстяк.

Расспросив зевак, мы выяснили, что фургон РСО (Ритуальной службы Оксерра) приезжал буквально две минуты назад, чтобы выгрузить товар, но служащий, посланный в дом на разведку, быстро вышел обратно и дал сигнал уезжать.

Мсье Леонар попытался найти в толпе членов семьи покойного, но без особого успеха. Мы лишь узнали из более или менее связных объяснений тех или иных собравшихся — булочницы, мясника и его жены, — что покойный, тело которого обнаружила соседка и который умер, скорее всего, от инфаркта, был вышедшим на пенсию трубачом, которого очень любили в этом квартале (за исключением тех дней, когда он напивался по случаю выдачи пенсии). Тут я заметил у двери, возле белых кроссовок девочки-подростка с конским хвостом и острых высоких каблучков ее матери, что-то подвижное и блестящее. Дождя не было уже несколько дней, и если бы здесь собралась лужа, солнце давно успело бы ее высушить. Впрочем, это была не вода, а какая-то другая жидкость — густая, вязкая, коричневатая, и она… Боже мой! Она вытекала из-под двери дома, ползла по ступенькам и собиралась в лужу внизу. Обладательница конского хвоста вскрикнула. В то же время от земли стала подниматься отвратительная вонь, окутывая небольшую толпу собравшихся и вызывая у наиболее чувствительных вначале тошноту, затем панику. Девчонка метнулась в сторону, задирая ноги так высоко, как только могла; ее мать рванулась было за ней, но, с разбегу натолкнувшись на мощный торс мясника в забрызганном кровью фартуке, потеряла равновесие и плюхнулась в лужу, завизжав при этом еще пронзительнее, чем прежде ее дочь. Поискав глазами Бальзамировщика, я наконец заметил его — нижняя часть лица у него была закрыта марлевой повязкой, в руках он держал два чемодана и направлялся к двери. Перехватив мой взгляд, он повелительным жестом велел мне следовать за ним. Так я и сделал, закрыв нос и рот собственным носовым платком, — жест почти бесполезный, ибо вонь была воистину сногсшибательной (несмотря на преувеличенный смысл этой метафоры, в данном случае даже она была неспособна передать силу этой обонятельной атаки, и резкой, и сильной. Могу сказать только одно: запах экскрементов по сравнению с этим показался бы мягким и ненавязчивым).

Я ощутил приступ тошноты. Мне казалось, я в точности ощущаю каждое движение кусочков съеденной коврижки у себя в желудке. Тем не менее я последовал за мсье Леонаром. Когда я перешагнул через порог, он был уже на верхних ступеньках лестницы, покрытой коричневатой массой, стекавшей на тротуар. Я даже не мог найти, куда ступить: свет в подъезде не горел. Собрав все свое мужество и изо всех сил прижимая платок к носу, я на цыпочках, как танцор, взбежал по лестнице. Внезапно послышался влажный хлюпающий звук: моя правая нога соскользнула со ступеньки, и я едва не упал. Носок и отворот брючины оказались измазанными в грязи. Однако я довольно быстро добрался до второго этажа. Бальзамировщик стоял в дверном проеме, и из-за его спины я не мог ничего разглядеть — только обонять. Носовой платок уже не помогал — вонь была ужасающей. Вслед за Бальзамировщиком я вошел в квартиру… и тут же выскочил обратно на лестничную площадку. Сквозь неплотно закрытые ставни в комнату проникало достаточно света, чтобы понять происхождение запаха: полуголый верзила лежал поперек кровати, кретоновое покрывало которой было насквозь пропитано отвратительной жидкостью, сочившейся из тела на пол. Смерть, должно быть, наступила несколько дней назад, и жара сделала свое дело. Наиболее ужасно выглядели провалившийся нос и остекленевший правый глаз (левый был закрыт), но особенно левая рука, которая свешивалась с кровати и вся сочилась трупной жидкостью — от короткого рукава футболки до почерневших кончиков пальцев, с которых равномерно падали на паркет капли, образуя лужу, сливавшуюся затем с основным потоком, вытекавшим на лестницу.

— Скорее найдите шофера и помогите ему принести гроб! — скомандовал Бальзамировщик сквозь маску.

Я повиновался. Втаскивать по лестнице гроб было все равно что восходить на Голгофу. Лестница была очень узкой, гроб то и дело задевал стены, отчего на нем появлялись царапины, вмятины и следы штукатурки. Что до меня, то, поскольку руки были заняты, я не мог больше прижимать к носу платок, и теперь ничто не защищало меня от смрада. Поскольку тяжесть груза мешала мне передвигаться на цыпочках, я чувствовал сквозь тонкие подошвы, как жидкость, разливающаяся под ногами, пропитывает их