тебя вызвать в полночь.

Вместо ответа Ченей зевнул так широко, что сквозь его пасть можно было увидеть весь собор.

– Вы здесь единственные призраки? – спросил Ангус, которому великан, несмотря на все его комментарии относительно оруженосцев-шотландцев, все же понравился.

– Нет, – ответил Лонгспе. – Этот собор приютил множество привидений, но большинство из них являются только им подобным.

– …и довольствуются по большей части только вздохами, – заявил Ченей с презрением. – Пойду-ка я опять прилягу. Надеюсь, в следующий раз меня разбудит тот, кто за появление рыцаря выдаст ему соответствующее вознаграждение!

После того как призрак Ченея опять скрылся в гробу, Ангус посмотрел на его надгробие с такой тоской, как собака смотрит на могилу своего хозяина. Мои же глаза были прикованы только к Лонгспе. Его образ тоже померк.

– Подожди! – крикнул я ему вслед. – Как мне с тобой снова увидеться?

– Ты – мой оруженосец, Йон Уайткрофт, – ответил он. – Ты всегда меня можешь вызвать. А я – тебя.

Так обстоит и поныне. Я никогда не заставлял его ждать, так же как и он меня. Львиная печать на моей ладони все еще различима.

Может быть, это из-за полнолуния привидения в соборе спят так беспокойно. В одной из галерей нам повстречался подмастерье каменотеса, о котором рассказывала Элла. Он был ненамного старше нас, но его окутывала густая печаль, тянувшаяся за ним, словно тень, и Стью объявил, что ему на сегодня достаточно призраков.

Взбираясь обратно через окно на второй этаж, ружья Эдварда Поппельуэлла мы так и не обнаружили, и я до сегодняшнего дня не знаю, не было ли оно все же только выдумкой Стью. Было уже глубоко за полночь, но нам было не до сна. Мы играли в карты при свете наших карманных фонариков на кровати у Стью. Думаю, нам просто не хотелось, чтобы эта ночь закончилась, ведь мы знали, что воспоминание о том, что нам довелось увидеть, при свете дня так же побледнет, как и образ Лонгспе.

Мама приехала в Солсбери три дня спустя. Утром за чисткой зубов я опять попытался нацепить на себя мрачное выражение лица, которым я владел столь мастерски, но внезапно мне почудилось, что передо мной в зеркале вечно обиженная физиономия Алейстера Йиндриха.

– Да, Йон Уайткрофт, сознайся! – прошептал я своему отражению, настигнутый при этом смущенным взглядом Стью, который смывал рядом со мной одну из своих татуировок. – Тебе нравится здесь, хотя тебя едва не разорвали дьявольские собаки и чуть не столкнули с церковной башни.

Естественно, маме рассказывать об этом я не собирался.

Она забрала меня из школы и отправилась со мной в кафе на рыночную площадь, где такие классные пироги, что Ангус даже во сне иногда о них рассуждает. Она нервничала так же, как и я. Я это заметил по тому, как крепко она уцепилась за ремешки своей безвкусной сумочки, подаренной ей Бородаем на помолвку. Как она и обещала, она приехала без него, но не избавила меня в присутствии Ангуса и Стью ни от поцелуев, ни от объятий. К счастью, у обоих тоже имелись матери и они поступили как настоящие друзья, сделав вид, будто ничего не заметили.

Когда мы подошли к школьным воротам, перед нами на улице предстала Элла с двумя подружками, но, поскольку ее подружки были ужасными сплетницами, крикнуть ей вслед: «Элла. Я хочу тебя познакомить с моей матерью» – я не решился. Это бы на недели вперед дало им пищу для обсуждений и хихиканья. Тем не менее я уставился ей вслед. Темные волосы спадали ей на спину, как вуаль Элы Солсберийской в Лэкоке.

– Что с тобой? – Мама положила мне руку на плечо.

– Ах, ничего… – промямлил я, в то время как Элла скрылась между деревьями в конце улицы.

Я ей уже, конечно, давно рассказал, что Лонгспе еще раз был в соборе. Тем не менее я бы с радостью отправился с ней через овечий выгон обратно к Цельдиному дому и при этом просто бы болтал обо всем и ни о чем… Ни с кем другим это не выходит лучше, чем с Эллой.

– Ничего? – сказала мама. – Я же по тебе вижу, ты о чем-то думаешь.

Ой-ой-ой! Это могло вызвать затруднения. О чем же мне с ней говорить? О школе? Об учителях? Не так-то легко с кем-то беседовать и при этом избегать всего того, что у тебя действительно на сердце. Но я все еще был уверен, что не хочу рассказывать маме ни о Стуртоне, ни о Лонгспе.

– Йон! – снова начала она, что всегда означает, что она настроена серьезно. – Я сюда приехала, чтобы с тобой поговорить…

Только не это!

– Мама! – поспешно перебил я ее. – Нам не нужно разговаривать. Правда.

За исключением небольшого отступления о моей младшей сестренке, которая принесла домой птичку со сломанной лапкой, она хранила смущенное молчание на протяжении всей Хай-стрит.

В кафе на Рыночной площади было полно народу, и мы поднялись по лестнице на второй этаж, где попивали чаек всего несколько пожилых дам, с любопытством покосившихся на нас, когда мы сели за один столик у окна. Я уже закусывал вторым эклером, когда моя мать откашлялась и принялась завязывать узлы на своей салфетке (что с салфетками из бумаги было поистине искусством).

– Йон! – начала она опять. – Я здесь, чтобы тебе сказать, что ты снова можешь вернуться домой.

Я подавился своей пепси-колой. Знаю, это было ужасно неприлично: пена бежала у меня из носу, мама колотила меня в панике по спине. Когда я опять смог дышать, она поведала мне гордо, что уже даже переговорила с директором школы. Я победил! Я действительно победил. Но все, о чем я мог думать, было: больше никакой Эллы, никакого Ангуса, никакого Стью. Ни жаб у Цельды в саду, ни запаха лавандового мыла от Альмы. Ни Поппельуэллов, ни епископальной резиденции, ни одеяний хористов в коридорах школы, ни приветствий Медник-Бубенчик по утрам: «Здравствуй, Йон, ну не чудный ли день сегодня?». Я даже был уверен, что буду скучать по Бонопарту и по мертвому Алейстеру, не говоря уже о Лонгспе.

– Ну что ж, как бы то ни было, – услышал я мамин голос, – ты наверняка обрадуешься, если это услышишь: я больше не уверена, что Мэтью – это тот, кто мне нужен…

– Что-о-о-о?!

Я воззрился на нее так ошарашенно, что она сделалась красной, как герб Солсбери.

– Он… он ездил несколько дней назад к своей матери. Я с ней встречалась только один раз. Она немного странная. Не знаю, рассказывала ли я тебе, что она держит дома жаб. Ну, не важно… Мэтью нанес ей визит по каким-то семейным делам и с тех пор, как вернулся, ведет себя странно. Сбрил бороду, что даже хорошо, поскольку мне она никогда не нравилась… Задает мне самые что ни на есть странные вопросы! Верю ли я в призраков, что я думаю по поводу рыцарей и… – она поспешно отпила из своей чашки с кофе, – похороню ли я его сердце после смерти в нашем саду. Я… я знаю, тебе он никогда не нравился, и я считаю, мне следовало бы спросить тебя почему. Итак, да… видимо, замуж за него я не пойду.

Я видел, в ее глазах стояли слезы, но от меня она явно ожидала взрыва ликования. Вместо этого я сидел с эклером в липких от сахара пальцах и мог думать только о том, как Бородай устроил засаду с Цельдиным ружьем в кустах на кладбище в Килмингтоне.

– Я думаю, все это глупости, мама, – услышал я сам себя. Мне бы себе язык откусить!

Мама вытерла салфеткой с глаз слезы, размазав при этом тушь для ресниц.

– Ты что, разыгрываешь меня? – спросила она раздраженно.

– Нет, правда! – ответил я, понизив голос (три пожилые особы уже вытянулись по направлению к нам). – А те вопросы, которые он задавал… я… то есть я считаю их действительно дельными.

Не знаю, что на меня такое нашло. Это Лонгспе, что ли, извлек на свет божий мою благородную сторону? «Идиот! Ты же навсегда можешь избавиться от Бородая! – шипело мое вовсе не такое уж благородное существо. – Ну давай же!» – А благородная сторона на это хитро отвечала: «Ах вот как? Значит, ты и Эллу больше знать не желаешь? Ведь он в конце концов – ее дядя, будь он неладен!»

Моя мать все еще недоверчиво глядела на меня.

– Правда дельные вопросы? – сказала она.