взволнованно щебеча.
— Как? Уже? — приблизившись, спросил Крыс. — Что за спешка? По-моему, это просто неразумно.
— О нет, мы еще не улетаем — вы это имеете в виду? — сказала первая ласточка. — Мы лишь строим планы, обсуждаем всяческие мелочи: как полетим, где заночуем. Предвкушаем, одним словом. Без таких бесед удовольствия вдвое меньше.
— Удовольствия? — Крыс поднял брови. — Непонятно. Раз уж вам придется покинуть эти места и друзей, которым будет не хватать вас, и уютные гнезда, куда вы недавно вселились, — что ж, когда пробьет час, вы, без сомнения, встретите его мужественно: справитесь с трудностями, неудобствами, новизной — и при этом не покажете вида, что сердца ваши страдают. Но как можно с удовольствием думать об этом? Тем более — говорить?!
— О, вы, конечно, не поймете нас, — сказала вторая ласточка. — Сначала мы чувствуем внутри какое-то волнение, сладкое беспокойство; потом слетаются воспоминания: одно за другим, словно голуби к дому. Ночами они парят в наших снах, днем летают и кружат вместе с нами. Постепенно возвращаются запахи, звуки, названья давно позабытых мест, и память зовет нас к ним, и мы жадно говорим, расспрашиваем, сравниваем, чтобы воспоминания стали еще живее.
— Может, останетесь? Хоть раз? — печально предложил Крыс. — Мы сделаем все, чтоб вам понравилось. Вы не представляете, как интересно мы живем, когда вас здесь нет.
— Один раз я попробовала остаться, — отозвалась третья ласточка. — Так привязалась к местам, что когда пришло время, ни в какую не хотела лететь. И настояла на своем: друзья улетели без меня. Несколько недель было сносно, но потом! Тоска бесконечных ночей! Промозглые серые дни! Воздух мокрый, липкий и такой холодный! — ни одного комара не высмотришь. Не-ет, ничего хорошего не вышло, и я сдалась: бурной ночью стала на крыло и полетела. Сильный восточный ветер снес меня вглубь страны, в горы. Там сплошной стеной стоял снег, и я с трудом пробивалась по узким ущельям, — да, в такой борьбе не просто одержать верх! Никогда не забуду, каким блаженством было снова почувствовать прикосновение солнца, когда я спускалась к озерам — таким голубым, таким безмятежным! Прошлое было дурным сном, будущее казалось праздником, и я легко и неторопливо продвигалась к югу; как могла, растягивала удовольствие, гостила подолгу, — но не дольше, чем велел Зов. Нет! я получила предостережение и никогда больше не решусь спорить с его волей.
— Зов Юга, о Зов Юга, — мечтательно защебетали ласточки. — Его напевы, его ароматы, его лучистый воздух!.. А помните, как в прошлом году…
И ласточки, забыв о Крысе, окунулись в томительные воспоминания, а он зачарованно слушал их, и сердце в его груди горело. Он понял, что и в нем, наконец, зазвучала она, до сей поры дремавшая потаенная струна. Если болтовня влюбленных в юг птиц, их бледные, подержанные рассказы смогли пробудить в нем такое, новое, такое захватывающее переживание, то что, в таком случае, может сделать миг настоящей встречи: живое прикосновение южного солнца, вдох ветра, настоянного на пряных ароматах?
Отрешенно прикрыв глаза, он отдался грезам, а когда снова глянул на реку, застывшей свинцовой лентой показалась она ему, а поля — тусклыми и бесцветными. Верное сердце дрогнуло от обиды на влюбчивую, впечатлительную натуру Крыса.
— Зачем же вы возвращаетесь к нам? — ревниво сощурился он. — Чем привлекает вас наше убогое, унылое захолустье?
— Вы забыли весенний зов. Он тоже обращен к нам, — промолвила первая ласточка. — Зов росы на лугах и тенистых садов, зов тёплых прудов, где стадами пасутся козявки, и запахов свежего сена. Зов колоколен, созданных для наших гнездовий, и амбаров, и риг, и коровников, — для кого этот зов?
— Неужели вы думаете, — заметила вторая ласточка, — что из всех живых существ только вы один тоскуете по гулкому всхлипу кукушки?
— Придет время, — сказала третья, — мы соскучимся по дому, и нас неудержимо позовут к себе белые лилии английских рек. А сегодня все здесь кажется тусклым и худосочным. И чужим… Сейчас другое волнует нашу кровь.
Они вернулись к беседе. На этот раз их самозабвенные трели воспевали фиолетовые моря, смуглые пустыни, изумрудных ящериц на белых руинах.
Не находя места Крыс бродил по округе. Он взобрался на холм, мягко вздымавшийся от северного берега реки, и лежал там, глядя на далекую цепочку гор. Эти высокие холмы закрывали собой юг и были незатейливым горизонтом, Лунными Горами, пределом, за который воображение Крыса не заходило, да и не стремилось туда. Там не было ничего такого, о чем бы он желал знать. В тот день, однако, не смотреть в сторону юга он не мог: душа ныла, как только он отводил взгляд от гибкой черты, над которой чистое небо, казалось, дышало обещанием. В тот день невиданное и неведомое заслонило собой все, став единственной реальностью. До самых холмов царила теперь пустота, а за ними — за ними открывалась многоцветная жизнь, которую душа Крыса представляла так отчетливо! Какие моря шумели там! — ослепительные, в розовых барашках! Какие солнечные берега и белые виллы на фоне оливковых рощ! И тихие гавани со стаями стройных парусников, готовых отплыть к островам вин и специй — к островам, от изобилия почти затонувшим в томных волнах!
Встав на ноги, он начал быстро спускаться к реке, но… передумал и отправился к пыльной дороге. Он улегся на обочине в густых прохладных зарослях поразмыслить о ней, о мире чудес, к которому она вела, о странниках, истоптавших ее в пыль, о лучшей доле и приключениях, которые они искали или нашли, не ища, — все там, все там, за холмами!
Он услышал шаги: кто-то устало ступал по дороге. Это был Крыс, причем весьма припорошенный пылью. Поравнявшись, путник приветствовал аборигена вежливым жестом, в котором было что-то заморское; с минуту постоял в нерешительности, а затем, приятно улыбнувшись, свернул с дороги и сел в тень рядом с местным Крысом. Отметив его утомленный вид, Водяной Крыс не стал задавать вопросов, догадываясь, о чем он может размышлять. К тому же, Крыс знал, как животные ценят молчаливое общение, когда отвердевшие мускулы постепенно отходят, а мысли, разметанные тряской, приходят в порядок.
Странник — худой, с заостренными чертами лица, — был сутуловат; тонкие длинные лапы его слегка подрагивали. На щеках, сбегаясь к глазам, темнели морщины; золотые серьги украшали аккуратно посаженные уши весьма изысканной формы. Он был одет в полинялый бело-голубой свитер; первоначальный цвет его брюк, скрытый заплатами и пятнами грязи, тоже был голубым, и голубым был узелок, в котором хранились его пожитки.
Немного передохнув, Странник понюхал воздух и осмотрелся.
— Это запах клевера, чуете? — подуло сейчас? — заметил он. — А вот коровушек слышно: они щиплют траву и шумно выдыхают после глотка. Где-то пшеницу жнут… Там, у леса, синяя полоска дыма — деревня, видать… Река-то рядышком: кулик попискивает, да и по вашей выправке видно. Речник? Да… Все будто спит, и в то же время идёт своим чередом. Справная у вас жизнь, уважаемый, — лучше не найдешь, это точно… Надеюсь, у вас хватает сил на такую жизнь?
— Да, это настоящая жизнь, — без обычного воодушевления отозвался Крыс. — Только так и стоит жить.
— Я не совсем это хотел сказать, — осторожно возразил чужеземец, — но… лучше не найдешь, это верно. Я пробовал так жить, и я знаю. А как раз потому, что я только что пробовал, — полгода так жил, — и понял, что лучше жизни не бывает… да… потому-то вот он я: лапы стерты, голодный, топаю прочь от такой жизни, на юг, на старый зов, назад — к прошлому… К истинной — к своей жизни, с которой мне никогда не порвать.
«Выходит, и он туда же?» — удивленно подумал Крыс и спросил:
— Откуда путь держите?
Спрашивать, куда направляется путник, Крысу не хотелось.
— Милая фермочка, — коротко ответил Странник. — Там примерно, — он кивнул на север. — Пожаловаться не на что: у меня было все необходимое, все, что я вправе требовать от жизни, и даже больше. А я — здесь. И мне здесь хорошо с вами, потому что я
Его горячие глаза будто прикипели к горизонту, а уши искали какого-то звука, недостающего в звучных
