приговаривая:

— Ступай, ступай с Богом, моя милая.

С остекленевшим от ярости взглядом Жабб заковылял прочь. Фамильярное обращение джентльмена доконало его; совершенно раздавленный, ничего перед собой не видя, он брел по платформе, и слезы стекали по его вздрагивающим щекам. Жабби думал о том, как тяжело быть низвергнутым с порога спасения — с порога собственного дома, по сути дела, — и почему?! — из-за отсутствия нескольких паршивых медяков, из-за ехидной недоверчивости мелкого чинуши!.. А в тюрьме скоро спохватятся, начнется погоня, и его поймают, закуют, упекут! Воды и хлеба вдвое меньше, соломы вообще не выдадут, в глазок будут по двое смотреть… Наверное, будут пытать…

А девушка? Что скажет девушка?.. Ничего она не скажет — она молча умрет от горя.

Что было делать? Бегун из него никудышный — мигом догонят, эти псы! Затеряться в толпе? — невозможно: фигура у него приметная, по осанке признают, и издалека. Может, проехать зайцем — под лавкой? Он видел, как это делают школьники, считающие, что деньги заботливых родителей достойны лучшего применения: пряники, бублики… Школьники, зайцы… прачка… «милая моя»… Жабба передернуло.

В болезненных раздумьях Жабб добрел до локомотива. Сытый, масленный, он, казалось, могуче дремал. Любящий машинист с масленкой в одной руке и комком ветоши в другой протирал блестящие детали храпевшего друга — будто за ухом чесал.

— Здорово, мать! — пробасил машинист. — Есть проблемы? Вид у вас, прямо скажу, заплаканный.

— Ах, сэр! Я бедная несчастная прачка! Я потеряла деньги! — из глаз Жабба с новой силой брызнули слезы. — Мне не на что купить билет, а я должна, просто обязана к ночи быть дома. Посоветуйте мне что- нибудь, у вас такие добрые глаза! Я вам в матери гожусь.

— Да-а… — призадумался машинист. — Дело дрянь, по себе знаю. Деньги пропила, домой не добраться… И дети, небось, есть?

— Семеро по лавкам, — всхлипнул сообразительный Жаб-би, — и все останутся голодными! И будут со спичками играть! — Жабб исподтишка поглядывал на машиниста. — Выльют керосин из лампы, глупенькие мои, или выпьют… Будут ссориться и на головах ходить. Боже, Боже мой!

— Вот что я вам скажу, мать, — смягчился машинист. — Вы, значит, прачка, а я, значит, машинист, — так? Очень хорошо. Работенка у меня грязная, сами видите. Одних рубашек пачкаю прорву. Моя уже свихнулась от стирки — жена, в смысле. Так и быть, дам я вам дюжину-другую рубашонок, постирайте уж. А потом мне пришлите — лады? Тогда полезайте. Это, конечно, нарушение устава Компании, но мы народ простой, не теряемся потихонечку.

Жабб в жизни своей рубашек не стирал, да и не смог бы. Впрочем, он и не думал пытаться: «Когда я благополучно возвращусь в Жаббз-Холл, когда у меня снова заведутся деньги и карманы, чтоб их складывать, я пошлю чумазому парню столько денег, что не перестираешь! Вот тебе и прачка, милый мой!» — вот что думал Жабби, карабкаясь по лестнице. Его настроение поднималось вместе с ним, так что в кабину паровоза Жабб ввалился совершенно счастливым. Восторг распирал хитроумного беглеца, и когда начальник вокзала взмахнул флажком, боевой клич Жабба смешался с богатырским посвистом разбуженного локомотива.

«Ду-дун, ду-дун… Ду-дун, ду-дун…» — стучали колеса, а Жабби крутил головой, глядя, как по обе стороны поезда про плывали темно-зеленые вечерние поля, коровы и лошади, деревья, живые изгороди. Колёса стучали все быстрей, и сердце Жабба стучало им в такт: с каждым ударом все ближе Жаббз-Холл, и лица милых друзей, и — кстати — денежки, перина, хороший стол, а это тоже важно!.. Общество просто изойдет от потрясения, услышав о его мытарствах, об ослепительной дерзости его мысли!

«Ду-дун, ду-дун… Ду-дун, ду-дун…» — пели колеса, и с ними отрывисто запел Жабб, подпрыгивая так высоко, что изумленный машинист был вынужден кивать головой, чтобы не потерять его из вида. Встречал он прачек на своем веку, не много, правда, да и не часто, — но на таких… резвых, что ли, — ему не везло.

Время шло, локомотив поедал милю за милей. Жабби притих и занялся составлением меню близкого ужина, разглядывая глуповатое лицо своего благодетеля. Лицо между тем глупело на глазах: машинист явно к чему-то прислушивался. Скоро он высунулся из кабины, затем и вовсе полез на кучу угля в тендере, взглянул поверх вагонов и вернулся крайне озадаченный.

— Ну и дела, — пробормотал он. — Наш поезд последний по расписанию, а я, хоть убей, слышу гудок паровоза. За нами, похоже, еще кто-то едет.

Жабб закусил губу, враз посерьезнел, почернел даже. Сначала у него заныла поясница, потом тупая тягучая боль перешла в ноги; ему захотелось сесть на пол и не думать, не думать, не думать — изо всех сил ни о чем не думать.

Взошла луна, и машинист снова взобрался на уголь. Он постоял там, выждал, пока свет окрепнет, и наконец, прокричал:

— Ага, вот теперь вижу! Так точно: локомотив. По нашему пути идет, а скорость, скорость какая! Будто гонится за нами.

Жабб валялся в углу, весь в саже, бессильно прикрыв веки. Он честно пытался заставить себя не думать, но безуспешно: в голове нудно стучали колеса: «Ду-дун, ду-дун… Ду-дун, ду-дун…».

— Они быстро нагоняют нас, — кричал машинист. — А народу-то, народу на паровозе! Какие-то с алебардами, полицейских уйма, еще засаленные людишки в котелках — даже отсюда видно, что шпики. Размахивают — кто чем! Дубинками, тросточками, револьверами! И кричат в один голос: «Тормози!».

Жабб рухнул на колени и сложил лапки лодочкой.

— Дяденька машинист, спасите меня, я все скажу! Я не прачка, то есть не обыкновенная прачка. Я обманул вас, у меня нет детей, — никого у меня нет, никто меня не ждет, — я сирота… Я — жаба… Знаменитый мистер Жабб, помещик. Враги бросили меня в зловонную тюрьму, но моя нечеловеческая отвага, моя железная хитрость помогли мне бежать! Знаете, что везут эти люди? — хлеб и воду, кандалы, солому, — чтобы снова уничтожить меня, — бедного, ни в чем не повинного неудачника.

Машинист сделал строгие глаза.

— Так… За что вас посадили? Выкладывайте!

— Ничего особенного я не сделал, клянусь вам! — Жабби густо покраснел. Взял автомобиль напрокат, хозяева обедали в это время, он им не нужен был. Я не собирался его красть — правда! А люди — особенно, высокопоставленные лица — грубо извратили мои благие намерения. Машинист еще больше помрачнел.

— Сдается мне, вы очень испорченная жаба, и по закону вас следует сдать в органы. Но: осложнения у вас капитальные, да и расстроились вы — глазам тошно. Кроме того, пока я на паровозе, плевал я на полицию! Здесь я командую!.. Это во-первых. Во-вторых: все автомобили — вонючки, на них мне тоже наплевать.

Жабби с постыдным малодушием кивнул и поддакнул.

— И потом, от одного вида плачущего животного, — продолжал машинист, — мне становится плохо и даже стыдно. Так что вперед, Жабб! Посмотрим, кто кого — уж мы постараемся!

Они схватили лопаты и набили топку до отказа. Локомотив дышал искрами, сотрясался могучим телом, ревел; перестук колес сбился в плотный холодный гул, но…

— Бросайте лопату, Жабб. Бесполезно, — вздохнул машинист.

Он утер лицо ветошью, плюнул в сердцах и неохотно признался:

— Налегке идут, черти… Одним словом, хороший у них локомотив. Да-а… Остается одно — тоннель. Это последний шанс, Жабб. За тоннелем начинается густой лес, и вот что мы сделаем. Я войду в тоннель на всех парах, а они, эти ребятки, притормозят у входа, побоятся аварии. На той стороне я сразу — по тормозам, а вы прыг, и в лес. Тут я опять парку подпущу — и пускай догоняют сколько влезет!

Парень довольно погоготал, затем добавил строго:

— Прыгать по моей команде. Понятно?

Они подкинули угля и пулей влетели в тоннель. Втянув голову в плечи, Жабб слушал, как гремела и стонала темнота. Вот так же в детстве — припомнил он — бушевало переполненное шапито, когда заезжий гигант, гортанно рыкая, швырял на арену многопудовые гири, а маленький Жабби в матроске испуганно