ввергнута... В самом подлом окружении...

Речь лилась непрерывным потоком, и только истерические интонации рассказчицы, все эти драматические шептания и патетические выкрики, мешали Макару окончательно соскользнуть в сон. Из-за оконной рамы выплыл месяц, по-хозяйски расположился в окне слушать, и в его обвислых рогах чудилось нечто скептическое.

Алёна шепталась с Дейникой.

– Мамка правда хорошая ведьма, сильная. Все тут ее знают. Не больно-то любят, гордая она у меня, нос, говорят, задирает. Но ходят со всей округи. Шар у нее фамильный, это тебе не с воды читать, он все как есть показывает. – В глазах Дейники, мерцающих в полутьме, скользнул страх. – Показывал... А потом все стало не так.

– Что значит «не так»?

Девочка непроизвольно оглянулась, передвинула стульчик дальше от черного провала окна, будто боялась темноты. То и значит. Все стало делаться не таким. Не таким, как раньше было, как должно быть. Перестали удаваться заклинания – сначала сложные и редкие, потом все более употребимые, пока, наконец, не дошло до самых расхожих, которыми крестьянки кровососов от себя отгоняют да лучины светят. Земля разучается давать пищу, лезет из нее что-то невыразимое, и кое-что из этого кажется Дейнике живым. Живым – и не живым, а как бы ожившим, что ли, вот как поднятый из могилы мертвяк, в котором все есть от живого, кроме самой жизни. В этих, что растут в сорняках – я ж вам объясняю, госпожа, заклинания удаваться перестали, вот сорняки и поперли, – была к тому же необъяснимая злоба, и Дейника с некоторых пор боялась, выходя в огород, что им надоест шнырять в траве, а захочется вытянуть хваткие лапы-плети и утащить одну маленькую девочку... Куда? Этого она не знала, и шар уже почти не приходил в себя, и даже сом и человечек...

– Давно это началось?

Девочка надолго замолчала, добросовестно вспоминая. Почему-то они с мамкой ни разу не задумывались об этом. Давно ли? И с чего? Так тихо подкралась эта напасть, так незаметно крепла. Тихо- тихо, как вода вытекает из прохудившегося бурдюка. Того и гляди, вся вытечет...

Может, когда король погиб – с этого все началось? Горе тогда было великое, плач стоял по всей земле. Боялись они сильно, как бы мир совсем не опрокинулся. Шар гибель монаршую предсказывал, только больно уж путано, не разобрать. Да и разбери они, что бы они с мамкой сделали? В столицу донесение послали? Смешно, право слово! Станут, пожалуй, в столицах ведьму-то деревенскую слушать! Да и обошлось тогда вроде. Горевали все сильно, свадьбы гулять запрещено было, а так-то нормально все шло, как всегда. Дейника тогда удивилась еще: как же так, король погиб, а мир ничего, стоит.

Дальше? А дальше и впрямь было одно дело чудное. Шумное дело и небывалое, на всю страну прогремело. Король-то бездетным помер и вовсе без наследников, и дошел до них слух, что будут взамен его нового короля избирать. К ним в деревню из соседнего города начальник приезжал, гордый такой, со свитой. И с магами. Очень он перед ними лебезил, потому как маги были столичные, а при них ваза особая, черная, чарами страшными запечатанная, и лучшие люди ходили с той вазой уединяться и слова в нее шептать. Дейника сама не видела, и Элека тоже, какие уж они «лучшие». Но ребята, у которых папани есть, ей после все как есть обсказали. Потом все уехали, оставив деревенских тешиться пересудами, а дальше... Дальше из столицы глухо, как вонью немытого тела сквозь духи, потянуло дурными вестями. Рассказывали жуткое, невозможное – такую, откровенно говоря, дичь, что и поверить нельзя, и отмахнуться не получалось. Будто бы на избирании этом все пошло наперекосяк, и кандидат – ну дядька тот богатый, что в короли метил, – мертвякам достался. И никто, конечно, не верил, хотя маги переполошились и дядьку того под замок упрятали. Но он таки пропал, в ту же ночь из темницы исчез, будто сквозь стену просочился. Выходит, забрали его мертвые, а им, живым, никого не досталось, и воцарилось безвременье, и старики в один голос приговорили, что теперь уж миру никак не устоять. У них в деревне сразу двое сговорились уйти, спасения от последнего дня искать. И ушли, только сперва дома свои запалили, хрычи старые, чтобы, значит, освободить дух от нажитого. Дома по бездождью полыхнули сильно, страшно, и сколько ни скликали тучи сбежавшиеся со всех концов деревни ведуньи, и могучий старшой колдун, и кузнец, и даже мамка, ни одной капли воды вымолить у оглохшего неба не удалось. Дейника проснулась ночью от истошных криков, от поспешных материных сборов и смотрела с крыльца на дальнее пламя, бешеное, вроде бы мертвое, потому что бессмысленное, но с живой жестокой волей и живым неутолимым голодом. Под людской вой оно пожрало пять домов и приело бы всю деревню, если бы не овраг и не ветер, загнавший пожар в реку.

Вот тогда-то шар впервые мамкиной воли не послушался. Или нет, не тогда, не после пожара, а пораньше, как раз когда в столице избирание проходило? Дама важная приехала гадать, городская. Она к ним часто ездила, как в доме что случится или событие важное намечается. И вот снова приехала, только шар, сколько мамка ни требовала, ни просила, вместо даминых обстоятельств белиберду какую-то показывал. Морды каменные, жуткие, рычащие, бьющиеся нетопырьи крылья, блестящий металл, светящуюся дорожку в черноте. Потом вдруг мелькнула-прокатилась зеленоватая бусина, такая настоящая, что хоть лови ее. И снова непонятное: маслянистый блеск стали, темные движущиеся тени. Шар вспыхивал воспаленным светом, будто лихоманка его била, и затаившейся в уголке Дейнике казалось – он старается выполнить просьбу хозяйки, старается, но не может сладить с потоком болезненных видений, хлынувших через него, будто паводковый поток.

И мать, глядевшая остекленелыми глазами, откинулась, болезненно охнув, на спинку стула и долго еще после ухода раздосадованной заказчицы не приходила в себя. Было то глубокой ночью, горожанка эта богатая всегда ночами гадать приезжала, так оно ей вернее казалось. Мать до рассвета бредила едва слышно – «все пропало, все вытечет, вытечет, вытечет». Под утро сказала неожиданно ясным голосом, сухо, по-взрослому, глядя дочери в глаза: «Всё и Один ушли. Равновесие нарушено, мир умирает». И повалилась в сон, а проснувшись за полдень, ничегошеньки не помнила. С тех пор Дейника ломает голову, что все это значило. Нерадостные это мысли, иной раз жуть такая берет, что хоть вой. А спрашивать боится, потому как мамка от этих вопросов начинает рыдать и драться, и никакого с ней сладу.

Вышептав свою историю, Дейника преспокойно принялась грызть нехитрое лакомство, болтая ногами под столом. Казалось, страшная тайна, переложенная на плечи взрослого, умного и сильного, перестала мучить ее, как мучила прежде, когда приходилось тащить груз в одиночку. Алёна с незнакомым до сих пор и беспричинным как будто чувством неизбывной вины смотрела на маленькую, худенькую чужую девочку в обносках, с руками в цыпках и с быстрым, приметливым взглядом, из которого жизненный опыт, будь он проклят, слишком рано вытеснил блаженную детскую наивность.

– Дейника, а где твой папа?

– Помер, – равнодушно откликнулась девочка.

– Бабушки, дедушки, дяди какие-нибудь...

– Нет у нас никого, одни мы с мамкой. Дяди, правда, объявляются иногда, ненадолго. И разные они все время, так что я думаю, – она потянулась к Алёне с заговорщицким видом, – никакие это не дяди, а просто...

– А как ты нас нашла?

– Так караулила. Знала, что придете, не знала только когда да как. А как увидала, сразу признала вас. Точь-в-точь как в соме...

– И человечке с закорючкой. Дейника, бога ради, объясни ты мне наконец, что это за сом такой!

Та вместо ответа юркнула в темноту, а когда вернулась за стол, в руках у нее была тоненькая книжица или, может, тетрадка в пестрой обложке.

– Вот!

Девочка с почтением выложила тетрадку в пятно света. На ветхой обложке неслись куда-то фигуры в старинном платье, тщательно прорисованные карандашом. Крупные желтые буквы перечеркивали картинку поперек. «Comics», – прочитала Алёна, не веря своим глазам. Странновато написанная латинская «m» была больше похожа на «м», и в начале слова отчетливо читался какой-то сом.

– Комикс! Откуда?

– Осторожно! Осторожно бери, это такая вещь особенная! Мне от мамки досталась, а той от ее мамки. Теперь она моя, потому как вещь эта детская, со взрослыми не разговаривает. Вот он, сом, видишь? – Пальчик, едва касаясь замурзанной бумаги, обвел первые три буквы. – А рядом человечек, головка