показал ручку жене. Не трогай! — воскликнул он, когда она уже собиралась вынуть ручку из футляра. Ручка была завернута в инструкцию для пользования, которая скрывала ее почти целиком. Господин Сапоскат осторожно развернул инструкцию, не вынимая ее из футляра, и поднес футляр вместе с авторучкой к глазам жены. Но жена, вместо того чтобы смотреть на ручку, смотрела на мужа. Он назвал цену. Разве не лучше, сказала она, подарить ручку накануне, чтобы он успел опробовать перо? Ты права, сказал он, я об этом не подумал. Или даже за два дня, сказала она, чтобы он успел сменить перо, если оно ему не подойдет. Птичка, клюв которой был широко разинут — птичка пела, — украшала крышку футляра, возвращаемую господином Сапоскатом на место. Умелые его руки быстро и ловко завернули футляр в оберточную бумагу и стянули резинкой. Господин Сапоскат был недоволен. Это обычное перо, сказал он, оно не может ему не подойти.

На следующий день разговор был продолжен. Начал господин Сапоскат: Разве не лучше просто отдать ему авторучку и сказать, что он может считать ее своей, если сдаст экзамен? Тогда нужно отдать ее немедленно, сказала госпожа Сапоскат, иначе будет бессмысленно. На что у господина Сапоската нашлось, после секундного молчания, первое возражение, а после второй секунды молчания — второе. Во-первых, возразил он, если отдать ручку сыну немедленно, он вполне успеет сломать ее или потерять, до экзаменов. А во-вторых, возразил он, если он получит ее незамедлительно и, предположим, не сломает и не потеряет, он успеет с ней освоиться и, сравнив с авторучками своих менее бедных друзей, узнать ее недостатки, так что она потеряет для него всю прелесть. Я не знала, что это такая дешевка, сказала госпожа Сапоскат. Господин Сапоскат тяжело опустил руку на скатерть и некоторое время сидел, пристально глядя вниз. После чего снял с груди салфетку, положил ее на стол и вышел из комнаты. Адриан, воскликнула госпожа Сапоскат, вернись и доешь десерт. Сидя в одиночестве за столом, она прислушивалась к шагам на садовой дорожке — они то приближались, то удалялись, то приближались, то удалялись.

Ламберы. Однажды Сапо прибыл на ферму раньше, чем обычно. Но знаем ли мы, в какое время он прибывал обычно? Тени удлинялись, бледнели. Сапо удивился, увидев поодаль, на стерне, багрово-бледное лицо Ламбера. Его тело находилось в дыре, то есть в яме, вырытой им для осла, умершего ночью. Вытирая ладонью рот, из дома вышел Эдмон и присоединился к ним. Тогда Ламбер вылез из ямы, а в нее спустился сын. Подойдя ближе, Сапо увидел черное тело осла. Ему сразу все стало ясно. Осел лежал на боку, как и следовало лежать мертвому ослу. Передние ноги его, прямые и неподвижные, были вытянуты, а задние подтянуты к животу. Оскаленная челюсть, искривленные губы, огромные зубы и вылезшие из орбит глаза являли собой потрясающий лик смерти. Эдмон передал отцу кирку, лопату и заступ и вылез из ямы. Вдвоем они подтащили осла за ноги к краю ямы и, опустив вниз, положили на спину. Передние ноги, устремленные к небесам, торчали из могилы. Ударами лопаты старина Ламбер убрал их в яму. Он вручил лопату сыну и направился к дому. Эдмон принялся закапывать яму. Сапо стоял рядом и смотрел. Великое спокойствие овладело им. Великое спокойствие — это преувеличение. Ему стало лучше. Чужая смерть животворна. Эдмон на мгновение остановился передохнуть, тяжело дыша, облокотился на лопату и улыбнулся. Десны розовели там, где недоставало зубов. Толстый Ламбер сидел у окна, курил, смотрел на сына. Сапо присел рядом, положив руку на стол, а голову на руку, и задумался, как будто он был один. Потом его вторая рука скользнула под голову, легла на первую, и в таком положении Сапо замер, как изваяние. Луи начал рассуждать. Казалось, он пребывал в хорошем настроении. Осел, по его мнению, умер от старости. Он купил его два года тому назад, по дороге на бойню. Так что жаловаться не на что. После сделки хозяин осла предсказал, что тот подохнет на первой же борозде. Но Ламбер был тонким знатоком ослов. Главное при покупке осла — это его глаза, остальное неважно. Так что он заглянул, как можно глубже, в глаза ослу, у ворот бойни, и увидел, что осел еще поработает. И осел ответил ему благодарным взглядом, во дворе бойни. Пока Ламбер повествовал, бойня угрожающе надвигалась. В результате место заключения сделки сначала перенеслось с дороги, которая вела на бойню, к воротам бойни, а затем и на сам двор. Еще немного — и он вырвет осла из-под ножа живодера. В глазах его, говорил Ламбер, застыла обращенная ко мне мольба. Осел был весь в язвах, но когда покупаешь осла, не надо бояться старческих болячек. Кто-то сказал: Он уже прошел сегодня десять миль, до дома его не довести, он подохнет по дороге. Я решил, что сумею выжать из него шесть месяцев, сказал Ламбер, а выжал два года. На протяжении всего рассказа он не сводил глаз с сына. Так они и сидели, по обе стороны стола, в полумраке, один говорил, другой слушал, и оба далеки, один — от того, что говорил, другой — от того, что слушал, и оба — друг от друга. Куча земли понемногу таяла, в косых лучах заходящего солнца земля странно светилась, комки ее мерцали в вечернем сумраке, словно свет шел изнутри. Эдмон часто останавливался и отдыхал, опершись на лопату и глазея по сторонам. На бойне, произнес Ламбер, только там я покупаю себе животных, нет, ты посмотри на этого бездельника. Ламбер вышел на улицу и принялся за работу, встав рядом с сыном. Некоторое время они работали вместе, не обращая друг на друга внимания. Потом сын отбросил лопату в одну сторону, сам повернулся в другую и медленно пошел, переходя от работы к отдыху широким и плавным движением, совершавшимся, казалось, помимо воли. Осла видно не было. Лицо земли, на котором он так упорно трудился всю жизнь, уже не увидит его, надрывно тянущего плуг или ломовую телегу. И совсем скоро Толстый Ламбер пройдет плугом или бороной то место, где лежит осел, при помощи другого осла, или старого коня, или дряхлого вола, купленных на живодерне, ибо Толстый Ламбер знал, что лемех не вывернет из земли разложившийся труп и сошник не затупится о торчащие из земли кости. Он отдавал себе отчет в том, что мертвые и захороненные стремятся, вопреки всему, что следовало бы ожидать, выйти на поверхность, чем напоминают утопленников. И выкапывая яму, это учитывал. Эдмон и его мать разминулись молча. Мать шла от соседа, заняв фунт чечевицы на ужин. В эту минуту перед ее глазами стоял безмен, которым взвешивали чечевицу, и она размышляла о том, верен ли он. Мужа, как и сына, она миновала быстро, даже не взглянув в его сторону, и в позе мужа тоже ничто не говорило о том, что он ее заметил. Она зажгла лампу, которая стояла на своем обычном месте, на каминной доске, рядом с будильником, бок о бок с которым висело на гвозде распятие. Часы, как самый мелкий предмет, должны были всегда располагаться посередине, а лампа и распятие не могли поменяться местами из-за гвоздя, на котором висело последнее. Женщина прижалась к стене и не отрывалась от нее до той минуты, пока не вывернула фитиль. Когда же вывернула, взялась за прокопченный абажур, обезображенный большой дырой. Поставив абажур, она заметила Сапо и подумала сначала, что перед ней стоит дочь. Тогда мысли ее унеслись к дочери, которой здесь не было. Она опустила лампу на стол, и внешний мир скрылся во мраке. Она села на стул, высыпала на стол чечевицу принялась ее перебирать. Вскоре на поверхности стола образовались две кучки, большая все время уменьшалась, маленькая росла. Внезапно, яростным взмахом руки, женщина смела обе кучки воедино, уничтожив, таким образом, меньше чем за секунду, плод двух-трех минут работы. Потом вышла и вернулась с кастрюлей. Не подохнут, сказала она и ребром ладони смахнула чечевицу в кастрюлю, словно самое главное было не подохнуть, но так неловко и поспешно, что значительная часть чечевицы просыпалась на пол. Потом взяла лампу и снова вышла, возможно, за водой или за куском грудинки. Комната снова погрузилась в темноту, наружный мрак стал постепенно светлеть, и Сапо, прижав лицо к стеклу, смог разобрать отдельные формы и среди них — Толстого Ламбера, утаптывающего землю. Прервать на середине скучную и, возможно, бесполезную работу — это Сапо было понятно. Ведь большая часть дел — именно такого рода, и единственный способ разделаться с ними — бросить их вообще. Она могла бы перебирать чечевицу всю ночь и не добиться поставленной цели — освободить ее от всех примесей. И в конце концов, она бы остановилась и сказала: Я сделала все, что могла. Но она бы не сделала все, что могла. Правда, наступает в жизни такой момент, когда прекращаешь всякие попытки, и такое решение самое разумное, опечаленный и разочарованный, но не настолько, чтобы уничтожить все, уже сделанное. Но что если цель, которую она, перебирая чечевицу, перед собой поставила, заключалась не в том, чтобы изгнать из чечевицы все примеси, большую их часть? Что тогда? Не знаю. В то же время ежедневно ставятся и такие цели, о которых говорят, и довольно правдиво, что они достижимы, впрочем, я таких целей не знаю. Женщина вернулась, держа лампу высоко в вытянутой руке, но несколько ее отодвинув, чтобы не слепить глаза. В другой руке она держала за задние лапы белого кролика. В отличие от осла, который был черным, кролик был белым. Впрочем, его уже не было, он перестал быть, он был мертв. Есть такие кролики, которые умирают прежде, чем их убьют, от одного страха. Они успевают умереть, пока их вытаскивают из клетки, часто за уши, и располагают в позе, наиболее удобной для завершающего удара, иногда по шее, иногда по другой части тела. И нередко наносят смертельный удар по уже бездыханному существу, не подозревая об этом, ибо перед глазами по-прежнему стоит живой кролик, поедающий в глубине железной клетки зеленые листочки. И человек поздравляет себя с успешным нанесением