ему завтра, или сегодня, или когда-нибудь в другой раз, если он когда-нибудь вернется. 1. Кто Вы? 2. Чем Вы зарабатываете на жизнь? 3. Вы что-то ищете? А еще что? 4. Почему Вы не в духе? 5. Я Вас обидел? 6. Вы знаете что-нибудь обо мне? 7. Вы поступили нехорошо, ударив меня. 8. Дайте мне палку. 9. Вы работаете на себя? 10. Если нет, то кто Вас посылает? 11. Положите мои вещи туда, где Вы их взяли. 12. Почему мне прекратили подавать суп? 13. Почему не выносят мои горшки? 14. Как по-Вашему, долго ли я еще протяну? 15. Могу я попросить Вас об одном одолжении? 16. Ваши условия принимаю безоговорочно. 17. Почему Вы в коричневых ботинках и откуда на них грязь? 18. Не могли бы Вы одолжить мне огрызок карандаша? 19. Пронумеруйте Ваши ответы. 20. Не уходите, я еще не кончил. Одной страницы хватит? У меня их осталось немного. Можно заодно попросить резинку. 21. Не могли бы Вы раздобыть мне старательную резинку? Когда он ушел, я сказал себе: Абсолютно уверен, что где-то его раньше видел. А люди, которых я видел, видели меня тоже, за это я ручаюсь. Но о ком нельзя сказать: Я знаю этого человека? Веду себя глупо, болтаю какую-то чушь. К тому же вечером, до утра еще далеко. Смотреть на него я перестал, привык к нему. Я думал о нем непрерывно, пытаясь понять, но смотреть и одновременно думать невозможно. Я даже не заметил, как он ушел. Нет, он не исчез внезапно, на манер призрака, ни в коем случае, я слышал звуки, которые он издавал, позвякивание цепочки, когда он вынимал часы, уверенные удары зонтом по полу, поворот кругом, быстрые шаги в сторону двери, чуть слышный скрип, когда она закрылась, и, наконец, извещаю с прискорбием, веселое и озорное посвистывание, смолкающее вдалеке. Что я опустил? Мелочи, пустяки. Они вспомнятся позже, объяснят более ясно то, что случилось, и я скажу: Ах, если бы я знал это раньше, теперь слишком поздно. Да, мало-помалу он весь предстанет передо мной таким, каким был, или таким, каким должен был быть, и тогда я смогу сказать, снова сказать: Слишком поздно, слишком поздно. Вот вам мои предчувствия. А может быть, он просто первый из целого ряда разнообразных посетителей. Они будут сменять друг друга, бесчисленное множество. Завтра, возможно, на посетителе будут гамаши, рейтузы и клетчатая шапочка, в руке — хлыст вместо зонта, а в петлице подковка. Все люди, которые когда-либо попадались мне на глаза, крупным планом или издали, будут маршировать мимо, это очевидно. Среди них могут оказаться даже женщины и дети, они тоже попадались мне на глаза, у них тоже будет на что опереться и чем порыться в моих вещах, для начала они треснут меня по голове, а остаток дня будут пялить на меня глаза, злобно или с отвращением. Мне следует пересмотреть составленный вопросник так, чтобы он подходил для любого из них. Возможно, кто-нибудь однажды, забыв об инструкциях, подаст мне палку. Или, быть может, мне удастся кого-нибудь поймать, маленькую девчушку, например, полупридушить ее, на три четверти, и душить до тех пор, пока она не пообещает мне отдать палку, принести суп, вынести горшок, поцеловать меня, приласкать, улыбнуться, подать шляпу, остаться со мной, пойти за гробом, рыдая в платок, это было бы прекрасно. Я такой хороший человек, в глубине души, такой хороший, как же случилось, что никто этого не заметил? Девчушка будет лежать вместе со мной на носилках, раздеваться на моих глазах, спать рядом, принадлежать только мне, я перегорожу дверь кроватью, чтобы она не убежала, но она выбросится в окно, когда узнают, что она со мной, принесут две порции супа, я научу ее любви и ненависти, она никогда меня не забудет, я умру счастливый, она закроет мне глаза и, согласно инструкциям, вставит в задницу затычку. Полегче, Мэлон, отдохни, старый развратник. Кстати, сколько можно голодать, не причиняя себе вреда? Лорд-мэр Корка протянул очень долго, но он был молод, и у него были политические убеждения, человеческие, вероятно, тоже, самые простые человеческие убеждения. И время от времени он позволял себе глоток воды, по всей видимости, с сахаром. Воды, сжальтесь надо мной! Как случилось, что меня не мучит жажда? Должно быть, жидкость производится внутри, мои секреции. Да, давайте поговорим немного обо мне, отдохнем от этих мерзавцев. Что за свет! Предвкушение рая? Голова моя! В огне, полыхает кипящим маслом. От чего же я умру, в конце концов? От кровоизлияния в мозг? Это было бы последней каплей. Боль почти невыносима, клянусь душой. Голова раскалена. Смерть, должно быть, принимает меня за кого-то другого. У меня сердечная недостаточность, была же сердечная недостаточность у спичечного короля, Шнайдера, Шредера, не помню. Сердце тоже горит, от стыда, за себя, за меня, за них, от стыда за все, и только не стыдится, разумеется, биться. Пустяки, это нервы. Как знать, не откажет ли, в конце концов, первым мое дыхание. Такие хриплые шумы при каждом вдохе и выдохе. Окно возвещает о начале дня, по небу несутся разорванные в клочья тучи. Мне хорошо, я далек от этого литого мрака. Да, мои последние вздохи хуже, чем могли бы быть, мехи не желают работать, я задыхаюсь, видимо, в воздухе мало кислорода. Пигмей Макман, укрывшись за огромными черными жестикулирующими соснами, глядит вдаль, на бушующее море. Остальные тоже здесь, или за окнами, как я, но стоят на ногах, они, должно быть, в состоянии двигаться, или их двигают, нет, не как я, они никому не могут помочь, а прижались к дрожащим тополям или замерли за окнами, прислушиваясь. Возможно, сначала мне следует покончить с собой, насколько, естественно, такое возможно. Скорость моего вращения, понятно, значительно усложняет положение, но, вероятно, она может только возрасти, это надо обдумать. Нота бене, добавить к вопроснику: Если у Вас случайно имеется спичка, зажгите ее. Как случилось, что я не слышал того, что он мне говорил, но при этом слышал, как, уходя, он насвистывал? Возможно, он только делал вид, что разговаривает со мной, хотел заставить меня думать, что я оглох. Слышу ли я что-нибудь, в настоящий момент? Дайте подумать. Ответ отрицательный. Ни ветра, ни моря, ни бумаги, ни воздуха, который я с таким трудом выдыхаю. Но этот отовсюду несущийся шум, похожий на многократно отраженный шепот? Не понимаю. Далекой рукой пересчитываю оставшиеся страницы. Их хватит. В этой тетради — моя жизнь, в этой ученической тетради, мне понадобилось много времени, чтобы уместиться в нее. И все же я ее не выброшу. Я хочу вписать в нее, в последний раз, тех, кого я звал на помощь, но плохо, они не услышали, и теперь все они исчезнут вместе со мной. А сейчас отдых.

В тяжелом полосатом плаще до пят поверх длинной рубашки Макман гулял в любую погоду, с утра до ночи. Не раз и не два его были вынуждены искать с фонарями, чтобы вернуть в камеру, ибо он оставался глух как к ударам колокола, так и к крикам и угрозам, сначала Лемюэля, а потом и остальных стражей. Тогда смотрители, в своих белых одеждах, вооружившись палками и фонарями, высыпали из помещений и прочесывали рощи и заросли папоротника, клича беглеца по имени и угрожая ужасными карами, если он немедленно не сдастся. Но наконец они заметили, что он прятался, если он прятался, в одном и том же месте, и, следовательно, напрягаться нет нужды. С тех пор Лемюэль один, молча, как всегда, когда он знал, что делать, шел прямо к кусту, под которым залегал Макман. Мой Боже. И часто они оба оставались там некоторое время, под кустом, прежде чем вернуться назад, тесно прижавшись, ибо места было мало, возможно, прислушиваясь к ночным шорохам, совиным крикам, ветру в листьях, морю, когда оно поднималось достаточно высоко, чтобы донести до них свой голос, и к другим ночным звукам, которых не распознать. Иногда случалось, что Макман, не выдержав общества, возвращался один в свою камеру и сидел там, пока к нему не присоединялся Лемюэль, гораздо позже. Это был истинно английский парк, хотя и далеко от Англии, запущенный и заросший, деревья, кусты, полевые цветы, сорняки воевали друг с другом за место под солнцем. Однажды вечером Макман вернулся в камеру с суком от сухого ежевичного куста пользуясь им как палкой. Лемюэль вырвал у него сук и ударил его несколько раз, а потом еще и еще, нет, лучше не так, Лемюэль позвал сторожа по имени Пат, законченную скотину, жестокого и тупого человека, хотя и тщедушного на вид, и сказал ему: Пат, ты только посмотри. И Пат вырвал палку у Макмана, который, видя, какой оборот принимает дело, крепко держал ее, прижимая к себе, и бил его до тех пор, пока Лемюэль не велел прекратить, и даже некоторое время после этого. Все это молча. Несколько позже Макман, принеся с прогулки гиацинт, который выдернул вместе с луковицей и корнями, думая, что так его удастся сохранить дольше, чем если просто сорвать, был сурово наказан, Лемюэль что было силы вырвал у него из рук цветок и пригрозил снова позвать Джека, нет. Пата, Джек — это совсем другой сторож. Однако то, что Макман почти уничтожил куст, из породы лавровых, под которым прятался, ни разу не вызвало на его голову ни малейшего упрека. Это и неудивительно, против него не было улик. Если бы его спросили, он, безусловно, сказал бы правду, потому что не подозревал, что сделал что-то плохое. Но они, вероятно, полагали, что он будет изворачиваться и лгать, решительно все отвергая, и, значит, бессмысленно задавать ему вопросы. Кроме всего прочего, в приюте святого Иоанна вопросы задавать не любили, а просто принимали строгие меры или же не принимали, в соответствии со своей странной логикой. Ибо, если задуматься, на каком юридическом основании цветок в руке означает, что его сорвал именно тот, кто его держит? Или сам факт публичного обладания цветком является уголовным преступлением, аналогичным преступлению укрывателя или скупщика краденого? А если и так, то не лучше ли прямо и откровенно поставить в известность об этом всех заинтересованных лиц, чтобы чувство вины не просто следовало за преступным актом, но предшествовало ему и его сопровождало. Проблема. Но как мило поставленная, по-