самый полдень, а после обеда я съезжал на берег к селению Уаспо и с удовольствием прогулялся по лесу, сбирая бруснику. Это сбирание ягод пахнуло на меня какою-то свежестью, чем-то молодым, беспечным. Что может быть соединено с подобным занятием, как не идея полного досуга и отдыха! После вчерашних и сегодняшних напряжений внимания и предприимчивости мне эта мелочь доставила очень отрадное чувство».

Огромный амурский лиман, который гиляки называют Малым морем, оказался, как и предупреждали Чихачев и Попов, усеянным мелями. Шхуна часто садилась на них.

Лиман местами глубок. Ветры дуют тут почти беспрерывно. Погода переменчива. Под темными высокими тучами прибрежные горы иногда кажутся огромными и грозными. То горы скрыты, низкий слой рыжего тумана мчится при сильном ветре. Туман негуст, где-то близко солнце, оно просвечивает временами и вдруг брызнет сквозь разрывы, и зажелтеет вокруг мутная, взбитая на мелях вода. Далекой полоской синеет на горизонте Сахалин.

Гиляк-лоцман, взятый в одной из прибрежных деревень, вместо помощи чуть не погубил шхуну, крепко посадив ее на лайду. Гиляку подносили кулаки к носу, ругали его наперебой, делали страшные физиономии. Он курил свою трубку и молчал с невозмутимым видом.

— Предполагает, что шхуне так же просто стянуться с мели, как и его лодке! — с досадой говорил Римский-Корсаков, когда шхуна стала крениться на обсыхавшей в отлив мели. — На счастье, тихая погода!

С подъемом воды снялись с мели, отошли на глубину.

Утром шли по лиману под парами. День ясный. Сопки близки и ярко-зелены. Отчетливо видны красные скалистые обрывы и остроголовые вершины темно-зеленых елей. Небо яркое…

Шхуна вошла в устье реки. Это как бы огромный раструб между широко расступающихся скалистых мысов. На скалах — леса. В одной из зеленых тихих бухт бросили якорь.

Гиляк-лоцман поставил шхуну так, что она укрыта пятифутовой отмелью, на случай, если будет ветер с моря. Гиляку больше не грозили, он получил обещанные десять аршин шертинга[44] и, довольный, отправился восвояси.

Шхуна в безопасности. Глубина — три сажени.

Чихачев радовался, что близко Петровское. Он рассказывал в этот вечер об Екатерине Ивановне, как ее любят все, даже гиляки, как она учит их детей, лечит. Как тянет вместе со всем гарнизоном, с мужем и матросами канат под дубинушку, когда приходится вытаскивать суда на берег, и как матросы всегда этому рады и кричат: «Катя идет!» — и налегают изо всей силы, дружно. Все зовут ее просто «Катя»… Она красива, как ангел, очаровала такого зверя, как немецкий шкипер китобоя.

Римский-Корсаков слушал внимательно и с интересом, но все время думал о своем.

— А вы знаете, Николай Матвеевич, нам не придется идти в Петровское, — сказал он. — Нельзя рисковать! Лиман усеян мелями. Мы сделали все, что в наших силах. К тому же слишком долго провалялись мы на мелях!

Собрали офицеров и стали совещаться. Римский-Корсаков объявил, что не рискует вести шхуну через северный бар.

Решили, что инженер Зарубин займется ремонтом машины, Римский-Корсаков на баркасе завтра же отправляется в Петровское, но не морем, а по заливу Счастья, где гораздо спокойней. Одновременно Чихачев на гичке[45] идет в Николаевский пост. Так сведения о положении Амурской экспедиции будут собраны быстро, и шхуна сколь возможно скорее отправится в обратный путь. Команда тем временем будет приводить все в порядок, красить.

Жаль стало Чихачеву, что не побывает он в Петровском и не повидается с Невельскими. «Ну, да ничего! — старался он утешиться. — Ведь может случиться, что Геннадий Иванович как раз в Николаевске, и мы встретимся, тогда вместе прибудем на шхуну. Если же он в Петровском, то, наверно, прибудет сюда с Воином Андреевичем, — захочет видеть первое паровое судно в Амуре. Обидно только, что не удастся встретить Екатерину Ивановну. Впрочем, еще все впереди, даст бог, вся эскадра войдет в Амур».

— У Невельского в экспедиции теперь, надо полагать, гораздо лучше стало, — говорил Чихачев капитану. — Когда год назад я уезжал, было очень тяжело. Муравьев дал слово, что нынче пришлет людей, паровое судно, товары для продажи маньчжурам, оружие, продовольствие.

— Вот посмотрим, что там теперь! Судя по вашим рассказам, Муравьев — благородный человек, — отвечал Римский-Корсаков. — Надо полагать, если он дал слово, то и постарается исполнить. Но парового судна в лимане что-то не видно.

Римский-Корсаков оглядывал на рассвете пустынные воды огромного лимана. «Может быть, пароход в северной части делает промеры?»

Воин Андреевич замечал, что его лейтенант расстроен. Но что поделаешь! Только он мог идти в Николаевск. Не посылать же мичмана Анжу или доктора.

Готовили к спуску баркас.

«Ну что же, — утешал себя Чихачев, стоя на палубе, — такова, видно, судьба! В самом деле, не идти же шхуне! Северный бар еще опасней южного. Течения разные, река капризна. Ну что же, что же… Пора мне в путь».

Из открытых люков доносился лязг и стук металла. Там уже начали ремонт.

Берега Амура сегодня опять очень хороши — ярко-зеленые, со скалами. Очень походит на Скандинавию. Уж начался сентябрь, а желтизна в лесах только кое-где видна. На правом берегу — огромный купол какой-то сопки кажется голубым, прозрачным. Все время летают утки и гуси и множество разной другой дичи. Вдали местами море от нее черно, слышится сплошной гомон; кажется, миллионы птиц там кричат. Все хорошо. Жаль, что ветерок начинается.

Подходит туземная лодка с темным рыбокожим парусом. Она давно была замечена, шла к шхуне со стороны Лангра.

— Николай Матвеевич, вы по-гиляцки, пожалуйста, поговорите с ним, — попросил Римский- Корсаков.

— Николай, здорово! — подымаясь, заявил по-русски гиляк, подходя к борту.

И доктор Вейрих, и Зарубин, и мичман Анжу, и штурман Попов — все поспешили на палубу, желая видеть, с кем это встретился тут Чихачев. Матросы столпились у борта.

— А-а! Таркун! — узнал гиляка Николай Матвеевич.

В лодке стоял молодой рослый, видный гиляк в новой нерпичьей юбке, как из золотистого бархата. Молодая ловкая гилячка в русском, умело сшитом ситцевом платье убирала парус. Другая, старая гилячка с младенцем на руках и двое парнишек смотрели с любопытством. Молодая гилячка бросила из-за плеча живой взгляд, лукавый и застенчивый.

Поднявшись на палубу, Таркун хотел подать руку Чихачеву, но тот обнял его, и они оба одинаково поцеловали друг друга в щеки.

После этого Таркун спросил, кто капитан, и подал руку Римскому-Корсакову, а потом всем офицерам и матросам.

— Невельской где? — спросил Чихачев.

— Невельской, однако, уже дома.

— А где он был?

— Куда-то ходил морем.

— Знаменитый гиляк, Воин Андреевич, — сказал Чихачев. — Он, господа, первый указал месторождение сахалинского угля. Приятель Геннадия Ивановича Невельского… Постой, да ведь это Сакани у тебя в лодке. Сакани — любимица Екатерины Ивановны, господа.

— Пригласите ее сюда, Николай Матвеевич, — сказал капитан.

Чихачев рассказал, как Сакани была спасена.