Но и его раздражала уклончивость и медлительность японцев, и он, как и его помощники, советовал Гончарову описать все их церемонии и увертки.

Гончарова самого выводила из себя политика японцев. Он заранее знал, что так должно быть, но часто раздражался против них, как и против адмирала, который вел дело под стать японцам.

«У японцев нет, видно, буржуазии, все чиновничество, и все омертвляется от этого. Неинтересно в Японии пока что. Вельможи их смешны!»

Капитана потребовали к адмиралу.

Час ранний. Японцев на фрегате нет. «Зачем бы?» — подумал Римский-Корсаков, поднявшись на палубу.

Его провели к адмиралу.

— Запаситесь пресной водой и утром поднять пары, выйти из бухты, чтобы японцы видели работу машины. Отправитесь к устью Амура с письмами Невельскому и Муравьеву! — приказал Путятин. Он улыбнулся и добавил, что надо произвести промеры фарватера, ведущего в амурский лиман из Японского моря. — Отпускаю вас на пять недель.

— Но, ваше превосходительство…

— Только на пять. Спешите. Помните, на устье Амура может быть почта с известиями о войне!

Путятин видел, что японцы будут тянуть переговоры и придираться ко всякому пустяку. Он решил, что надо срочно все объяснить Невельскому. По возвращении с Амура шхуна пойдет в Шанхай, возьмет там почту для эскадры и передаст письма адмирала, которые сухим путем пойдут через Китай, Монголию и Сибирь в Россию.

Адмирал дал наставления Римскому-Корсакову, как держать себя с Невельским, объяснить все и настаивать на своем.

— Сахалин наш! Когда трактат будет заключен, я сам исследую и займу Сахалин, — сказал он. — С богом! Собирайтесь! Явитесь вечером проститься и за письмами.

«Передать я все передам, — подумал Воин Андреевич, — и письма, и на словах, но уж уговаривать Невельского — увольте! Да Геннадий Иванович и сам не такой дурак, чтобы поддаваться!»

— На Сахалине, даст бог, угля наломаем и запасемся, — говорил Воин Андреевич, осматривая в этот день с инженером Зарубиным запасы топлива.

Пока что шли на американском угле[42]. Адмирал выказал большую ловкость в Шанхае, раздобыл через консула Штатов для шхуны «Восток» восемьдесят тонн угля из тех запасов, которые с большими затруднениями доставил туда для своей эскадры адмирал Перри и запретил наистрожайше тратить. И на этом угле пошли мы в Японию «уравновешивать» влияние американцев.

— Перри узнает, волосы себе вырвет, — говорил Римский-Корсаков. — Потеха! Единственно, что сделали в Японии, — выморили клопов из всех кают и помещений.

— Зачем нас держали?

— Как же! Нельзя отпустить единственное паровое судно! Пусть японцы увидят! А то у американцев пароходы, и мы не хуже!

К ночи шхуна была под парами. Дым с искрами валил из трубы в темноте южной ночи. Масса огоньков цепями окружала эскадру. Это поперек бухты и по ее берегам протянулись ряды дежурных японских шлюпок, выставленных нагасакским начальством. А на носах у лодок круглые бумажные фонари. Впрочем, бог знает, все ли круглые. Наверное, есть разные…

Римский-Корсаков все эти дни ждал, когда же адмирал пошлет его к устью Амура.

И вот сейчас, когда он получил желанное приказание, почувствовал страх и робость, как ему представлялось, от сознания всей важности и огромности тех задач, что были перед ним. Да, это счастье, конечно! Но и ответственность-то какова!

Ясный, теплый день 29 августа.

Воин Андреевич с большим интересом рассматривает в трубу сахалинские горы и долины.

— Первое впечатление от этого острова очень приветливое и заманчивое, — говорил он, обращаясь к своим офицерам, лейтенанту Чихачеву, и мичману Анжу, и инженеру Зарубину.

Тут же, у входа в рубку, штурман — подпоручик Попов. Он чувствует себя именинником.

Пейзаж непрерывно сменяется. То выступят скалы, то откроется пожелтевший луг, похожий на скошенную ниву, то опять пойдет хвойный лес на сопках. Некоторые сопки остроконечны, а вершины их наги и желты. Погода тихая, солнце в зените, берег и море залиты лучами, палуба блестит.

Донесся запах пихтового леса, которого давно на шхуне никто не слышал. Запах нежен, свеж и напоминает о родине.

— Как не радоваться, господа, — говорит Римский-Корсаков, — когда идем в край неизведанный, по следам Лаперуза, Браутона и Крузенштерна, людей известных в истории мореплавания! И сам чувствуешь себя этаким Воином Андреевичем Лаперузом!

На месте Воина Андреевича, отправившись в такую командировку из Японии, другой проклял бы судьбу. А у него было такое настроение, словно он наконец дорвался до настоящего дела.

Бюрократическое правительство даже здесь, в далеком плавании, заставляло нести тяжкий лишний груз, который всегда и всюду дает себя чувствовать русскому человеку. Это проклятие, в виде правительственной опеки, отправляется за русским кораблем в любое странствие. Путятина не любили, избегали, старались не думать о нем, как и о неприятностях, которые он приносит. На первых порах забыть все это было легко. Но с течением времени становилось все трудней. Терпеть больше всех приходилось капитану «Паллады» Уньковскому. Он иногда горько шутил и упрямствовал, чем приводил в бешенство Путятина. Он противился адмиралу в пустяках, делал это нарочно, так как ему надоело терпеть.

После Уньковского вторым мучеником на эскадре Воин Андреевич считал себя. Командир «Паллады» не раз отводил с ним душу.

— Боже мой! — говорил Уньковский про адмирала. — Да в той голове, право, пусто, мякина. Вот на крамолу у него нюх поразительный! Он всюду ее ищет, за всем смотрит. А куда плыть, когда отплывать, сам решить не может.

Много обидных и злых мыслей являлось и в голову Воина Андреевича. Теперь он очень ждет встречи со своим старым товарищем Геннадием Ивановичем.

Попов кинулся с юта в рубку с видом охотника, заспешившего за ружьем. От мыса Крильон — южной оконечности острова — он ведет съемку. «Для проверки Лаперуза и для практики», — как сказал капитан.

В сорок девятом году, когда шлюпки с «Байкала» нашли вход в лиман, Попов был с Невельским на промере южного пролива. Теперь ему предстоит войти в лиман тем же фарватером, но с юга, и описать все заново.

«А Невельской, говорят, теперь женился, командует экспедицией, настроил в этих краях постов. Что- то там у них?» — думал он.

На берегах всюду виден отличный лес.