В Николаевске-на-Амуре генерал встретил Гончарова очень радушно в новом большом доме.

— К двадцатому августа шхуна вернется непременно! — сказал он, услыхав о просьбе адмирала.

Муравьев с большим воодушевлением отдавал при Гончарове распоряжения Невельскому и Петрову, что следовало сделать тут за зиму. Задавалось дела много, и Гончаров удивлялся, как губернатор помнит мелочи.

«Не забудет ли губернатор про Владимирский крест! — думал Петров. — Или он только для красного словца сказал, чтобы побольше плохого выведать о Невельском? Конечно, характер Геннадия Ивановича неровен, да главное не в этом, а людей накормить надо». Так и сказано было генералу.

Многое пришлось услыхать Александру Ивановичу, пока Муравьев гостил. Неужели дни Геннадия Ивановича сочтены? Быть не может! Но как же тогда генерал так отзывается о нем. Неужели высшее начальство всегда так взыскательно?

А еще через день веселая толпа путешественников, отправлявшихся с устья Амура в Россию, погружалась на шхуну. Отвалили и пошли вниз мимо веселых, кудрявых гор, вскоре закрывших панораму прибрежного строившегося Николаевска.

Свита губернатора довольна. Во главе со своим генералом торжествует победу. Они совершили славный подвиг! Вышли в лиман, тут ветер и дождь пошел. Началась беготня наверху, на русленях кидают лот. Боятся мелей. Невельской в дождевике ходит с юта на бак.

Гончаров услышал рассказы о Невельском и его семье. Он представлялся Ивану Александровичу одним из тех многочисленных тружеников, которые честно двигают всякое дело на Руси.

Но здесь все в восторге от Муравьева, он как солнце согревающее. И для Гончарова в нем много знакомого, родного, «сухопутного», и при всем том Муравьев — человек дела.

Наверху волна обрушилась на палубу. Гончаров пошел посмотреть. Даль моря во мгле. Что-то она предвещает?

Римский вышел из рубки. Подошел Невельской. Глаза у него острые, смотрят пытливо. Сказал, что выходим в Охотское море, идем по фарватеру. Канал узок, но нынче, по случаю войны, это нам на пользу, никакой враг не найдет. Гончарову так надоели все эти фарватеры, бары, банки, что он почти не слушал, зная одно: шхуна выходит в море.

У Гончарова душа сжималась при мысли, что Невельской вдруг возьмется рассказывать о своих подвигах. Право, может быть, лучше было не подниматься наверх! Конечно, он тут все открыл и жил долго, претензии большие может предъявить, да губернатор уже все рассказал, и снова утомительно слушать.

Но Невельской не собирался увлекать Гончарова. Он был счастлив, что познакомился со знаменитостью, чью книгу читал[115] с таким удовольствием, о которой так много говорили с женой! Как он верно чиновничий мир изобразил! Какова тонкость: сказано об одном человеке, а схвачено целое общество. Геннадий Иванович молчал, удовлетворенный, что Гончаров идет на шхуне по открытому им фарватеру.

Гончаров успокоился, видя, что хоть этот его не терзает. Они тут все герои. Заниматься надо одним, главным.

— Пойду доложить его превосходительству, что прошли бар, — сказал Римский с видимым удовольствием.

Муравьев приказал всех собрать. В одной из кают стол надставили доской.

— Шампанского! — приказал генерал. — Пожалуйте сюда, Иван Александрович!

— Да что за праздник?

— Пролив прошли!

— Вот еще, в неурочный час! Надо иметь воловьи желудки моряков для этого.

Все смеются, Гончаров сам весел, шутит.

Стали поздравлять Геннадия Ивановича, едва он присел с краю, сняв мокрый плащ. Муравьев поднялся с бокалом в руке и заговорил, благодаря Невельского за открытие.

«Честь Невельскому, что совершил он на «Байкале»! Об этом «дед» еще в тропиках рассказывал. Впрочем, кажется, генерал не совсем им доволен, несмотря на похвалы, которыми его утешает. Видно, есть какие-то соображения чиновничьего свойства». У Гончарова тонок был нюх на подобные дела, да и кое-что слышать приходилось, но никакого желания не было входить в подробности.

Невельской вскоре пошел наверх. За разговорами время шло быстро. Прошли остров Лангр. Все разошлись отдыхать по каютам. Через несколько часов раздался гудок. Подходили к Петровскому. Бросили якорь и спустили шлюпки. Все на палубе.

— Вот это быстро докатили! — заявил Римский.

Вдали пески, и на них видны бревенчатые строения. Место тоскливое. Невельской прощается.

Генерал и его офицеры съезжают вместе с ним повидаться и проститься с Екатериной Ивановной. Губернатор звал Гончарова, обещал познакомить с Невельской, очень хорошенькой и умной дамой, как все уверяют. Подразумевалось, что Гончарову следует посмотреть зимовье, где началась русская жизнь в крае.

Гончаров отказался.

Невельской серьезен, немного сутулится. Простился радушно и почтительно, опять словно обрадовался, глядя в глаза Гончарову.

Невельской останется здесь с семьей надолго.

Губернатор пошел с ним на шлюпке. Шлюпку немного подбрасывает.

«Может быть, и нехорошо покажется, что я не сошел, — думает Гончаров. — Но ни на что смотреть не хочется! Да и пора домой! Они тут все герои, право. И Екатерина Ивановна, верно, не так все легко перенесла, как Муравьеву кажется, у нее ребенок умер, что же я поеду смотреть на нее? Не надо трогать, если не можешь помочь как следует. Конечно, на берегу тут много интересного. Да я-то не историк! И вряд ли смог бы вдохновиться этой нищетой. Нужда повсюду видна, как ее ни закрашивай. И с Муравьевым не хотелось туда являться. Они люди свои, и у них свои расчеты…»

Пока время шло, Гончаров ходил по палубе с нетерпением, хотя знал, что, даже если генерал скоро явится, все равно ночь на якоре простоять придется.

Думал, сколь важны для развития государства такие люди, как Муравьев. Но должно быть и развитие предпринимательства в России. Этим сильна Англия и Европа вообще, а особенно, видимо, Америка. И России надо!

«Был бы тут завод на берегу или рубка леса, гонял бы крепкий хозяин плоты по рекам, отправлял бы лес в Китай или на Сандвичевы острова, стоило бы съехать… Да нет ничего этого. Только крайнее напряжение сил человеческих по приказу. Деятельность частная у нас лишь в зачатке.

А тут еще начнется, чего доброго, ссора, склока, заведут какую-нибудь интригу, если такие важные открытия совершены! Начнется подсиживание друг друга. Славы не разделят, она достанется в конце концов тому, кто сильней! Писать о здешних делах — это значит, надо изобличать Буссэ, трогать своего адмирала, а дела их утопают в спасительной секретности и накрепко заперты от литературы. Что же, это по-нашему, по-чиновничьи, и бесполезно тут браться за перо! Тут под силу все сляпать официальному историку. Но сердцевину дела можно изобличить и надо непременно, она понятна, едина всюду». Так рассуждал писатель в холодный и сырой вечер, то гуляя по палубе, то сбегая вниз и снова поднимаясь посмотреть, не идет ли шлюпка.

Вот уж три недели, как ушла шхуна с Муравьевым. Наступило долгожданное время высоких вод, а