«Однако он понтоны согласился под фрегат подвести!»
На следующий день на фрегате застучали. Из запасов листового железа делали огромные ящики. Судно как бы превратилось в плавучую кузницу.
Фрегат не двигался. Вода малая, шлюпки пошли на промер с Араской и Ворониным. Еткун отдыхает. Он сидит на баке на корточках и курит трубку.
Подсел Можайский. Они уже успели сдружиться. Еткун покосился, сверкнули черные прорези его глаз.
— Ты что злой?
— Адмирал крестить хотел, а рубаха не дает. Говорит, кто бога любит, даром крестить надо. Ево сибко цестный.
— Тебе мичман чуть по зубам не съездил. Не смей больше хлопать адмирала по плечу.
— Знаю. Мицман мне потом морда тыкал и маленько объясняли.
Можайскому хотелось на сахалинский берег на охоту, но одному скучно. Он стал уговаривать Еткуна. Тот охотно согласился. Неподалеку деревня, живут друзья и родственники.
— Тебе рузье ловко стреляет! — говорил гиляк на охоте.
— У меня свой прицел… — объяснял Можайский. — Вот смотри.
— Хитрый! Я слыхал про тебя. Все равно — воды нет. «Паллада» на твоих бочках не пойдет! Ни церта!
После охоты зашли в деревню. Еткун раздобыл у знакомого старика араки и угостил хозяев и русского.
Один из гиляков рассказал по-русски, как у его товарища на охоте упал нож, а он, такой ловкий, поймал.
— На лету?
— Конесно!
— И
Гиляки посмотрели с удивлением. Можайский — высокий, веселый, сильный и худой — нравился им.
— Церта тебе!
— Вот смотри! — Офицер встал, вынул охотничий нож, уронил его и поймал у пола.
— У-у! То было на дереве! Знаешь, так поймать только летающий человек может. И моя товарищ — ево был простой человек, прыгнул с дерева и поймал! Успел.
— А как у вас летающий человек летает? — через некоторое время спросил Можайский.
— Быстро!
— Крылья у него есть?
— А зацем ему? — ответил Еткун. — Нету крыльев!
— Есть крылья! — перебил хозяин.
— Нету! Я сам видал, ево летает, у-ух! Пуля — нету крыльев. У стрелы тоже нету. Ево толкает — и посе-е-ел!
Когда шли на шлюпке к фрегату, Можайский спросил Еткуна:
— А как ты думаешь, летать без крыльев можно?
— Ну да, кидай — и ево летит. Крыльев нету, но хвост ли, ково ли надо, наса стрела летает, но у нее такой стуцка делаем, ево дерзит лучсе и как раз попадает.
Можайский задумался.
— Тебе адмирал рубахи не дает?
— Нет!
— Я тебя крещу сам и дам тебе рубаху.
— А Араске?
— И ему дам. Как тебя крестить? Попа надо?
— Не знаю, попа ли, батюску ли. Геннадий Иванович тозе, как ты, мундир таскает, одеза не поповская, а богу молит, поповская песня поет, тозе как поп ли, батюска ли, а крестил он много, иконой крестил и еще розгам крестил, кто второй раз из-за рубахи ходил. На голове маленько волоса стриг, кто купать боится.
— А как же шаман, если ты крестишься?
— А саман тозе! Ево мне не месает. И ты спроси саман, как ево летает. Ево умеет. Ево летает и цузой баба попадает. Тебе тозе, наверное, так хоцет?
— Я тебя крещу! — не слушая Еткуна, продолжал Можайский. — В шамана верить не надо. Попросим нашего попа, а я буду твой крестный отец и дам тебе свое имя. Ладно?
— Конесно!
— Так ты думаешь, — сказал Можайский, налегая на весла, в то время как Еткун сидел на руле, — человек может летать?
— А це, тибе этим дела думает?
— Да.
— Однако без церта дела не могу, — ответил Еткун и сплюнул за борт, — саман посоветовай, ево знает… А це, Саска, тибе по земле не хоцу ходить? На земле тозе хоросо…
Пришла «Аргунь». Прибыл Невельской. Еще издали заметил он, что фрегат без мачт. Они спилены. Команда малочисленна. Почувствовалась старость судна.
— Где адмирал? — спросил Геннадий Иванович, поднявшись на палубу и поздоровавшись с Уньковским.
— Его превосходительство два дня как отбыли на «Диану», — ответил Уньковский. — А позвольте спросить, Геннадий Иванович, где паровая шхуна?
— Она не приходила ко мне, и где сейчас — неизвестно. Я ждал ее в Петровском, так и не дождался…
— Что же с ней?
— Китобой, пришедший на рейд Петровского, сказал, что встретил ее в ста милях от Аяна. Погода была хорошая. Вражеских судов в Охотском море нет.
— Так вы полагаете…
— Полагаю, что, придя в Аян, генерал по какой-то причине послал шхуну на Камчатку. Судьба ее все время заботила Николая Николаевича. Видно, на Камчатке тяжелые бои. У меня такое чувство, что зря ведем «Палладу» и зря «Диана» сейчас снаряжается в Японию, когда надо было всеми силами выручать Камчатку. Тысяча матросов, два фрегата!
— Теперь уже поздно! — ответил Уньковский.
Перед Невельским вытянулись Еткун и Араска — оба в полинялых матросских рубахах, помытые и причесанные.
— А я искал вас и ругал. Здорово, Араска! Как так, Еткун, ведь я велел вам ожидать?
— Моя теперь не Еткун! — отвечал гиляк.
— Он у нас крестился, Геннадий Иванович, — стал объяснять Уньковский.
— Моя кресный отец есть русский молодой парень. Моя старик — сын, а ево молодой — все равно отец! Моя теперь Можайский, а фамилия — Александр!
— Только наоборот, Александр — имя, а Можайский — каль[121] , — отвечал Невельской.
— Нету! Своя каль не бросаем.
— Потеха с ним! — сказал Уньковский.
Невельской заметил, что судно идет хорошо.
— Без адмирала и фрегат пошел. Видите, сколько прошел.
— Когда я шел на баркасе из Петровского, вы еще на траверз Лангра не выходили.
— С помощью божьей и Воронина движемся без адмирала и без паровых средств!
«Аргунь» повела «Палладу». Шлюпки возвратились, измученные непрерывными трудами гребцы пошли отдыхать.
