Каковы же действительные итоги «левенгауптской баталии»? В отечественной литературе существуют известные расхождения в цифрах, восходящие, как уже отмечалось, к разным данным о численности корпуса Левенгаупта. Соответственно, ставится под сомнение цифра шведских потерь. Не 8–9 тысяч убитых, раненых и пленных, а на порядок ниже — около 6 тысяч. Шведские данные еще скромнее — в бою при Лесной Левенгаупт потерял около четырех с небольшим тысяч человек. Кроме того, русскими были захвачены все орудия, 42 знамени и около 2 тысяч повозок (Петр писал, что захватили и спасли от огня 5 тысяч повозок). Потери русских известны и не оспариваются — 1111 убитыми и 2856 ранеными.

Как известно, Петр, будучи уверенным, что он атаковал меньшими силами более многочисленного неприятеля, был чрезвычайно горд победой. Для него это было доказательством того, что русские войска если не превзошли, то сравнялись со шведами качеством. Между тем простой арифметический подсчет показывает, что даже в начале сражения численное превосходство, пускай и небольшое, было на стороне русских. Однако это обстоятельство никак не умаляет случившегося. И не только потому, что русское командование было невольно введено в заблуждение показаниями перебежчиков и пленных. Левенгаупт сам упустил возможность быть сильнее, отрядив непомерно большие силы в состав конвоя обоза. Уверенность, перешедшая в самоуверенность, иногда обходится очень дорого.

Победа в крупном полевом сражении в канун генеральной баталии имела огромное значение. Лесная окончательно смыла позор Головчина. «Первая проба солдатская» (выражение Петра) вселила пошатнувшуюся уверенность в собственных силах. Но царь, обыгрывая девятимесячную разницу между Лесной и Полтавой, вовсе не поэтому назвал сражение при Лесной «матерью Полтавской победы». Сколь ни приятно было смотреть на толпы пленных и на захваченные неприятельские орудия, главное все же заключалось не в этом. Невосполнимый ущерб королевской армии нанесла потеря военных припасов и продовольствия. Полтава началась с тех сотен разбитых, брошенных и сожженных фур, которые так и не добрались до главной армии. В результате после Лесной проблема снабжения армии стала до такой степени важной, что окончательно подчинит себе стратегию шведов. Перспектива, по сути, свелась к двум вариантам: или поспешное отступление к собственным базам, или энергичное движение на Украину. В сознании шведов Украина теперь представлялась страной, истекающей молоком и медом. И этим молоком и медом, а заодно и столь необходимыми боеприпасами и зимними квартирами короля обещал снабдить Мазепа.

Известие о неудаче шведов быстро достигло европейских столиц. В Копенгагене были обрадованы поражением извечного противника. «Победу над шведским генералом Левенгауптом здесь приписывают к великой славе… царского величества, королю же шведскому к крайней худобе», — доносил посол В. Л. Долгорукий. Надо сказать, что шведские пропагандистские листки с описанием успехов вечно победоносного Карла XII порядком всем надоели. Конфуз с Левенгауптом дал повод поиронизировать над шведами, все прежние успехи шведского оружия теперь можно было поставить под сомнение не в смысле их отсутствия, а результативности: «Стокгольм: играю-играю, все выигрываю, а прибыли не имею». Кажется, сам Карл XII ощутил всю неловкость своего положения. В самом деле, игра продолжалась уже около года, но, как ни бодрились шведы и как ни превращали каждую удачную стычку в крупный успех, война приносила пока лишь одни убытки. Король, по признанию Юлленкруга, в эти дни скорбел, «что все его планы разрушены». На время он даже потерял сон, ночью заходил в палатки своих доверенных людей, садился и тяжело молчал. О чем он думал в этот момент — тайна. Но Юлленкруг высказал подозрение, что король впервые усомнился в правильности своего решения — идти воевать в Россию.

Сентябрь стал для Петра победным месяцем. Еще в середине сентября было получено известие об успешном отражении нападения на Санкт-Петербург Либекера. Враг был сильно потрепан и отогнан от города. Конец месяца завершался разгромом Левенгаупта. Наученный прежними неудачами, царь не в пал в эйфорию. Но настроение в главной квартире было приподнятое. Октябрь все в одночасье переменил, обрушив новое испытание — измену Мазепы.

Иван Степанович Мазепа принадлежит к тем историческим фигурам, вокруг которых периодически разгорались острейшие идеологические баталии. В итоге на современном постсоветском пространстве «существуют» как бы два Мазепы. Один — восходящий чуть ли не к временам Петра с его обличительными указами. Мазепа в них — изменник царю, Российскому государству, клятвопреступник, «враг малороссийского народа». Другой, «украинский Мазепа» — национальный лидер, трагическая и одновременно героическая личность, сторонник создания суверенной и единой Украины, защитник народа и борец с тиранией Петра и «московским гнетом». Само выступление Мазепы трактуется как акт самообороны. Цель Мазепы благородна и не подвергается сомнению; упрек если и звучит в его адрес, то в плане его нерешительности и непоследовательности. Еще Мазепа в украинской панегирической литературе — образованный, свободно владевший латынью человек, не чуждый поэзии, книжник, меценат, покровитель культуры эпохи «украинского барокко». Наконец, он почти романтическая личность, «чаровник» — достаточно здесь вспомнить любовь старого гетмана к Матрене, дочери генерального судьи Василия Кочубея и своей крестнице.

Разность взглядов на одну и ту же личность — явление обычное. Особенно если сам герой оказывается связан с национальными приоритетами и обидами. Здесь всегда оказывается много политики, актуальным становится сегодняшнее, преломляющее прошлое. И все же это не освобождает от необходимости дать взвешенную оценку личности, вписать, а не вырвать его из того исторического контекста, в котором герою довелось жить и действовать. Историческая интерпретация не должна подменяться политической манипуляцией. Надо помнить, что настоящее всегда шире и актуальнее истории. Оно вмещает в себя слишком много, чтобы ограничиваться лишь одним, каким бы оно ни было, плохим или хорошим прошлым. История — не просто память, а ее осмысление и преодоление. Будущее, конечно, можно построить на обидах и претензиях, но только какое это будут будущее?

Новейшая российская историография, справедливо не принимая трактовки Мазепы большинством современных украинских историков, должна все же критически осмыслить и свои исходные позиции. Не следует забывать, что есть Мазепа — реальный исторический герой, и есть Мазепа — символ, олицетворение вполне определенной национальной идеи. И этот второй Мазепа, «оторвавшись» от первого, существует и действует в совсем ином измерении. При этом он тоже вполне «реален» и функционален, хотя, по сути, это знак, национальный символ, воплощенная в образе идея суверенности. Забывать или игнорировать этот факт национального самосознания части украинцев было бы ошибкой. Одним из первых это понял Г. П. Федотов. В своей пророческой статье «Судьба империи», предсказавшей распад СССР задолго до его распада, он писал: «Пробуждение Украины, а особенно сепаратистский характер украинофильства изумил русскую интеллигенцию и до конца остался ей непонятным. Прежде всего потому, что мы любили Украину, ее землю, ее народ, ее песни, считали все это своим, родным. Но еще и потому, что мы преступно мало интересовались прошлым Украины за три-четыре столетия, которые создали ее народность и культуру, отличную от Великороссии. Мы воображали по схемам русских националистов, что малороссы, изнывая под польским гнетом, только и ждали, что воссоединиться с Москвою. Но русские в Польско-Литовском государстве, отталкиваясь от католичества, не были чужаками. Они впитали в себя чрезвычайно много элементов польской культуры и государственности. Когда религиозные мотивы склонили казачество к унии с Москвой, здесь ждали его горькие разочарования». И еще одна цитата, заставляющая задуматься: «Ярче всего наше глубокое непонимание украинского прошлого сказывается на оценке Мазепы…»

Совсем еще недавно, рассказывая об истории «воссоединения» Великороссии и Украины, историки обращали внимание прежде всего на то, что способствовало сближению двух народов: этническое родство, единая вера, культурная близость, общее историческое прошлое. Эти общие черты не были выдумкой «великодержавных историков». О них хорошо были осведомлены современники событий. «У нас одна вера и богослужение, одно происхождение, язык и обычай», — писал за четверть века до присоединения Украины киевский митрополит Иосиф Борецкий. Про «одну кровь и одну веру» говорили в канун Переяславской рады и в Варшаве, высказывая вполне обоснованные опасения по поводу ориентации казачества на «царя