свою независимость от Испании и Габсбургов, подобный образ действий был все же диковинкой.

В канун и во время нашествия была проделана огромная черновая работа, связанная со снабжением, вооружением, формированием новых полков и строительством оборонительных укреплений. Срочно возводились укрепления в Москве, Можайске, Серпухове, Твери. Гарнизон старой столицы был доведен до 13 тысяч человек. Ежедневно сотни москвичей выходили на строительство бастионов. На всякий случай кремлевские ценности и святости приказано было готовить к эвакуации в Белоозеро. Многое из построенного и сделанного даже не пригодилось. Враг не дошел до земляных бастионов и утыканных пушками батарей, не штурмовал и не осаждал готовых к обороне городов. Однако именно из этих, пригодившихся, не очень и совсем не пригодившихся усилий и складывалась будущая виктория. Ведь предусмотрительность и взвешенность придавали чувство уверенности в себе, столь необходимое молодой регулярной русской армии.

Как всегда, большую часть трудов взвалил на себя Петр. Царь много ездил, подгонял, проверял, подталкивал, организовывал, давал указания. «Для Бога, извольте иметь прилежание, дабы полки были готовы к весне и могли бы без нужды ходить, куда случай позовет, чтоб лошади, телеги были, удобно и довольно, також и в прочих амунициях», — наставлял он в январе 1707 года Шереметева. Проходит еще несколько недель — и снова письмо о том же: «…Как в офицерах, так и в солдатах в дополонке и всяком учреждении и приготовлении, ради своего недосугу, полагаюсь и спрашивать буду на вас, в чем, для Бога, как возможно труд свой приложите». Вечно спешивший Петр писал не всегда складно, иногда даже темно, но это потому, что ему действительно было «недосугу»: дел море, а помощники не всегда надежны и расторопны. Тот же Шереметев — с ленцой, за ним нужен присмотр и напоминание, что спрос будет строгий, без скидок на старые заслуги — пусть трудится «для Бога» не покладая рук.

Чем ближе нашествие, тем настойчивее повторяется в царских письмах и указах навязчивый лейтмотив о «случае», который непременно скоро «придет». Звучит эта тема в разных вариантах и в разных интонациях — «понеже время нужное настоит», «понеже время сего требует», «в нужный случай готовы были все» и т. д., но, как бы ни была она прописана, чувствуется, что мысль о грядущем решающем столкновении ни на минуту не отпускает царя. Вокруг нее вращаются все думы и поступки Петра. Можно, к примеру, долго рассуждать о «классовой ненависти» царя к казакам Кондратия Булавина, но на деле Петр был больше всего раздражен временем выступления. Приходилось отвлекаться и тратить средства тогда, когда следовало все сосредоточить против шведов. Булавин и булавинцы для Петра не просто «воры». Они еще и «изменники» в том узком смысле, в котором мы ныне употребляем это слово: изменники — значит предатели, пособники врага. И как бы ни пытались позднее советские историки оправдать вспышку казацкой ярости самодержавной политикой на Дону (что верно), в петровской трактовке восстания также была своя доля правды. Выступление не просто ослабляло царя в его схватке с Карлом. На народное возмущение шведы готовы были сделать ставку, будучи не против раскачать и даже опрокинуть лодку московской государственности разжиганием внутренних противоречий.

Колоссальные физические и духовные усилия не проходили бесследно. Образ Медного всадника, невольно переносимый на Петра, превращает его в нашем сознании в этакого несгибаемого богатыря-царя- труженика. Петр и в самом деле такой — Царь. Но ведь царь Петр еще и человек. Можно лишь догадываться о тяжести его душевных терзаний и переносимых физических нагрузках, которые со временем стали давать о себе знать в хворях и болезнях. Царь часто недомогает. В марте 1708 года, воспользовавшись тем, что Карл застрял в Радошковичах, он мчится в Петербург. Для него этот город — отдохновение, воплотившийся «рай-парадиз», источник силы и энергии. Но на этот раз и Петербург не помог. Петра укладывает в постель жестокая лихорадка. «Как говорят, где Бог сделал церковь, тут и дьявол — алтарь», — мрачно шутит царь по поводу того, что его Парадиз утратил свойства целебного душе— и телолечения. Между тем недомогание было серьезным. Лихорадка в те времена — название для многих болезней. Но, кажется, на этот раз можно поставить более точный диагноз недомогания — государя свалило с ног воспаление легких. В том же письме он жаловался на кашель и «грудную болезнь». Лечили царя интенсивно: натирали ртутью, давали горячее питье. Несмотря на то что от лекарств больной обессилел, «как младенец», он готов, «когда необходимая нужда будет», ехать к армии. Поразительно, что, сообщая об этом решении, царь чувствует некую неловкость. Он почти оправдывается перед своими соратниками, причем не столько в том, что некстати заболел, сколько в том, что дал болезни волю овладеть им. В письме Головкину: «Прошу, которые дела возможно без меня делать, чтоб делали; как я был здоров, ничего не пропускал…»; Меншикову: подводы за мной пришли, но «зело прошу о себе… дабы первее не позван был, пока самая совершенная ведомость… о его, неприятельском, походе прямо на войско не будет, дабы мне хотя мало исправиться от болезни». Видно, что царю и неуютно, и обидно, и трудно смириться с мыслью, что в такой важный момент он не при войске. Понимая разумом, что «без здоровья и силы служить невозможно», Петр все же считает свое болезненное бессилие непростительной слабостью. К счастью, в ожидании, пока подсохнут дороги, Карл оставался на месте и не проявлял активности. Петр получил время оправиться, и, оправившись, он с удвоенной энергией стал готовиться к продолжению борьбы.

В эти предполтавские месяцы царь особенно часто дает потомкам повод упрекнуть его в пристрастии к угрозам и принуждению. Но таков был Петр и таковы были его помощники, привыкшие вдали от недремлющего государева ока многое делать вполсилы, спустя рукава. Требовалось время, чтобы высокое петровское понимание служения Отечеству если не сменило, то хотя бы потеснило прозаическое восприятие службы государю как обременительного и тягостного занятия. Поскольку же этого времени отпущено было мало, в ход шли привычные приемы — угрозы, понукание, окрики, как, впрочем, и обещание наград и придач. Трудно сказать, что помогало больше. Скорее всего, и то, и другое, помноженные на крепнувшее понимание того, что на этот раз в столкновении со шведами решается нечто большее, чем просто судьба приграничных территорий. В итоге к тому моменту, когда «случай позовет», русская армия была приведена в образцовый порядок (если он, конечно, возможен в армии). Против королевской армии Петр выставил 57- тысячную армию под командованием Шереметева. Кроме того, для прикрытия важных направлений были создании отдельные корпуса, которые в зависимости от действий противника могли угрожать его флангам и тылу. Так, между Псковом и Дерптом стоял 16-тысячный (22-тысячный?) корпус Боура. Петербург прикрывал Ф. М. Апраксин (24 500 человек). У Киева располагался корпус М. М. Голицына (12 000 человек), который должен был приглядывать за поляками и турками.

Вне пристального внимания оставался лишь один Мазепа. Царь не сомневался в его лояльности. К тому же старый гетман так тонко вел свою партию, что не давал повода усомниться в себе — все доносы и неприятные для Мазепы слухи о его тайных переговорах с противниками царя преподносились как происки многочисленных врагов и завистников. Петр этому верил. Конечно, его можно упрекнуть в непростительной доверчивости. Но не лучше ли восхититься артистизмом Мазепы, сумевшего обвести вокруг пальца и Яна Казимира, и Петра Дорошенко, и Самойловича, и, наконец, «проницательного» Петра. Гетман был так ловок по части обманов и интриг, что, похоже, умудрился в конце концов перехитрить самого себя. Что бы там ни писали апологеты «борца за самостийную Украину», Мазепа очень скоро покается в своем опрометчивом поступке — переходе на сторону Карла XII. В самом деле, всю жизнь ставил на того, на кого надо было ставить, а здесь незадача — так промахнулся и так проиграл.

Карл повел шведскую армию к так называемым речным воротам России, туда, где Двина и Днепр образуют узкий коридор, позволяющий избежать форсирования полноводных рек. Войска везли с собой трехмесячный запас провианта, с боем выбитый из населения Литвы и Белоруссии. Огромные обозы сильно сковывали движение. На беду, установившаяся было погода сменилась проливными дождями. Подсохшие дороги раскисли. Тут уж окончательно стало ясно, что то, что в России называли дорогами, в Европе называлось бездорожьем, а что плохой дорогой — ее отсутствием. Лошади и люди выбивались из сил, выуживая из липкой грязи полковые фуры и орудия. Сам Карл XII должен был признать в письме сестре Элеоноре, что марш был «довольно трудным как из-за непогоды, так и из-за отвратительных дорог». За жалобой скрывалась досада: все попытки отсечь Шереметева и устроить ему бойню проваливались из-за вынужденной медлительности.

Первое крупное столкновение произошло у Головчина.

Головчин — узел дорог на Староселье, Шклов и Могилев. Было ясно, что даже такому мастеру маневрирования, как Карл, этого пункта никак не обойти. Шереметев и Меншиков решили задержать