давно заметили связь между наступательной тактикой шведской армии и ее высоким духовным настроем. В новейших исследованиях эта связь обрела законченную формулу: ту тактику, которую исповедовали шведы, невозможно было бы реализовать с армией, не обладавшей подобными волевыми качествами. Одно дополняло и было недостижимо без другого.
Наступательная тактика требовала от командования поддерживать постоянную готовность к решительным действиям и даже риску, способность во всем опережать противника. Но стремление везде и всегда навязывать свою волю могло принести плоды лишь при условии, если оно подкреплялось возможностями армии. И эти возможности у шведов были. Такой документ, как «Регламент ведения батальоном боевых действий новым манером», обязывал шведскую пехоту, к примеру, открывать огонь по неприятелю лишь за 70, а заканчивать за 30 шагов, после чего бросаться в решительное наступление. Это означало, что шведы должны были двигаться под огнем противника, не отвечая ему и не обращая внимания на потери. Столь сомнительная на первый взгляд тактика в действительности была очень эффективна: наступление шведов превращалось в движение уже не людей, скроенных из плоти и крови, а настоящей лавины, которую нельзя было остановить ни свинцом, ни «испанскими рогатками». Там, где любая другая армия давно бы дрогнула и попятилась, шведы оставались несокрушимы и спокойны, их шеренги лишь механически перешагивали через тела павших и шли дальше.
Королевские гвардейцы — брабанты одними из первых взяли на вооружение багинет, а затем и штык, который вскоре стал грозным оружием всей шведской пехоты.
Рукопашный бой, приводивший в замешательство армии многих европейских стран, шведов не страшил. Напротив, они вполне осознанно стремились довести дело до холодного оружия. «Не гнуть, а сокрушать!» — вот что каждый раз выбивали шведские барабаны, призывая батальоны к атаке.
К началу XVIII столетия пехота уже безраздельно господствовала на полях сражений. Однако и оттесненная на второй план кавалерия оставалась грозной силой, особенно опасной тогда, когда пехота приходила в замешательство. Появление в такой момент конницы обыкновенно довершало разгром неприятеля. Но шведы и здесь сказали свое особое слово. Они никак не желали примириться со второстепенной ролью кавалерии. В Швеции было сделано все, чтобы превратить кавалерию в силу, которая не просто довершает, а и обеспечивает разгром противника. Для этого шведы вели атаку полным галопом. Ставка делалась насилу удара, достигнутого благодаря умножению скорости на плотность боевых порядков. Между тем сделать множителями и то, и другое было крайне трудно. В континентальной Европе, выбирая между сохранением строя и скоростью атаки, предпочтение отдавали первому. Пускай шли в бой на рысях, зато выдерживали линию. Выучка шведов позволяла им атаковать более быстрым аллюром, сохраняя при этом строй «колено в колено». Устоять против такого сокрушительного удара не могли вышколенные саксонские всадники. Что уж тут говорить о молодой регулярной русской кавалерии с ее еще не изжитыми повадками поместного войска?
Таков вчерне набросок противника, с которым вознамерился вступить в единоборство царь Петр. Швецию того времени можно сравнить со спринтером. В броске на короткую дистанцию ей, конечно, не было равных. Но случилось так, что Петр вытолкнул «спринтера» на длинную дистанцию. И здесь оказалось, что необъятная Россия с ее ресурсами и необыкновенным умением народа перетерпеть получила свои преимущества{3}. Однако в начале этого забега Петр и предположить не мог, что ему предстоит. Свойственная человеку привычка быстро забывать о плохом и помнить хорошее, несомненно, подвела московских политиков. Скромная победа под Азовом теснила гордостью грудь; военные суда на Дону, в Азовском и даже Черном морях кружили голову. Шведов побаивались, оттого и обманывали, вступали в тайный сговор, подличали, но реальной их силы все равно не знали, тем более что после последней войны с ними прошло более сорока лет. В связи с этим любопытно найти ответ на риторический вопрос: осмелился ли бы Петр начать Северную войну, зная наперед обо всех поджидавших его трудностях и не ведая об исходе конфликта? Однозначный ответ найти невозможно, даже если попытаться интерпретировать высказывания самого царя. Ведь они в разные годы и при разных обстоятельствах — разные. Тем значительнее представляется принятое им решение начать.
Из Великого посольства царь вернулся убежденным сторонником изменения вектора внешней политики. Война с Турцией отныне воспринималась им как обременительное и малоперспективное занятие — в лучшем случае, можно было прорваться в Черное море. Но куда оно могло вывести? Стиснутое территориями, принадлежавшими Порте, Черное море не могло решить задачу прорыва, о котором мечтал Петр. Иное дело Балтика! Богатые впечатления, вынесенные царем из поездки по Северной и Центральной Европе, подготовили почву. Нашептывания саксонского, бранденбургского курфюрстов и посланцев датского короля о нечаянном везении, подходящем моменте надломить величие шведского льва — только что вступивший на шведский престол король Карл XII молод и неопытен — не пропали даром. Тем более что у России были свои счеты с северо-западным соседом. Продолжительная борьба за земли, некогда принадлежавшие Новгороду, а затем вошедшие в состав Московского государства, завершилась после Смуты их утратой. Попытка царя Алексея Михайловича вернуть прибалтийские «отчины» и «дедины» окончилась неудачей. Кардисский мир 1661 года, пришедший на смену Столбовскому миру 1617 года, по- прежнему отсекал страну от моря. К концу столетия все негативные последствия утраты балтийского побережья стали не просто очевидными — вопрос был повернут в плоскость будущности страны, развитие которой ставилось в прямую зависимость от свободного морского общения с Европой. При этом имелась в виду не только и не столько торговля. В понимании Петра успех в восприятии и насаждении европейской образованности, технологии и культуры был немыслим в условиях некого дозирования извне, ущемления суверенного статуса Русского государства и его правителя.
Теперь могучая энергия Петра получила новое направление.
Антишведская коалиция сколачивалась в большой тайне. В переговорах участвовали Дания, Саксония и Россия. Для Петра и Августа датчане были особенно ценным союзником.
Ведь датчане имели флот, способный противостоять шведскому. Своеобразие ситуации заключалось в том, что саксонский курфюрст Август был «по совместительству» польским королем. Водружая на голову корону Пястов, Август брал на себя обязательство вернуть Речи Посполитой отторгнутые Швецией земли. Однако, чтобы его выполнить, следовало заручиться согласием сейма на вступление в Северный союз. Между тем в Польше мало кто горел желанием сразиться с Карлом XII. Возвращение потерянных земель — это, конечно, хорошо. Но как при этом избежать неизбежных военных тягот? И хорошо, если военные действия развернутся на территории противника, а не так, как случалось в последних войнах, когда Речь Посполитая превращалась в огромное поле боя. Одним словом, подданные польского короля, только что завершившие продолжительную борьбу с османами, и слышать не желали о новых войнах. Августу пришлось ограничиться обещанием со временем втянуть в конфликт Речь Посполитую — и только. Пока же в войну вступала только Саксония.
Закулисная возня не ускользнула от внимания шведов. Правда, стекавшиеся в Стокгольм сведения были фрагментарны и не позволяли сложить мозаику в общую картину. Чтобы разобраться в обстановке, шведский двор предпринял ряд дипломатических шагов. Так, в Россию было снаряжено посольство барона Иоганна Бергенгельма, которому было поручено выяснить намерения Петра. Повод был подходящий: дипломатическая практика того времени предусматривала подтверждение прежних договоров при восшествии на престол нового монарха.
Появление в июле 1699 году в Москве шведского посольства поставило Петра в двусмысленное положение. Ему предстояло подтвердить Кардисский мир тогда, когда он намеревался нарушать его. Уклониться от крестоцелования было равносильно выдаче планов союзников, произнести клятву, заведомо зная, что она — ложная, для верующего человека значило погубить душу.
Петр — не первый монарх, который сталкивался с подобной дилеммой. Решать ее приходилось и его деду, и отцу. И каждый раз выход из подобной ситуации был сопряжен с нравственными мучениями и серьезной дипломатической игрой. Обыкновенно монарха пытались вывести из-под «удара», оправдывая тем, что противная сторона первая нарушала договор. Война — лишь ответная мера, законное возмездие клятвопреступника. Для первых Романовых таким ответным поводом-обвинением было оскорбление государевой чести — умаление царского титула польской стороной и появление печатных пасквилей на Романовых в Речи Посполитой. Тем не менее, когда Михаил Федорович за несколько месяцев до истечения
