и необходимость ответить на вопрос о причинах российской бедности, отсталости и невежества. Впрочем, Петр не склонен к долгому раздумью над этим вопросом. По тому, как он ведет себя во время Великого посольства, видно, что ответ ему ясен. Чтобы догнать ушедшую вперед Европу, надо прежде всего перенять у европейцев их достижения. Проблема, таким образом, пока сводится им, в основном, к заимствованию.

25 августа царь подъехал к Москве в точности со своим обещанием: «…будем к вам так, как вы не чаете». Это «не чаете» следует понимать в двух смыслах: Петр не оговаривал даты своего появления и не требовал встречи, которую прежде устраивали при возвращении государя в свой стольный град.

До Петра каждое возвращение государя в Москву сопровождалось пышной и торжественной церемонией. Даже кратковременные отъезды на богомолье не были исключением. Петр отбросил традицию, не посчитавшись с тем, что подданные не видели его более года. За всем этим стояли важные изменения в понимании того, что есть государь. Предшественники Петра — земные боги, каждый шаг которых наделен не постижимым для подданных величием. Для Петра величие было заключено не в собственной персоне, а в государстве. Царь трудится для создания величия государства и в этом величии проявляет себя. То, что для Алексея Михайловича было сущностью власти, тем, чем нельзя было поступиться — ее церемониальной величавостью и сакральной магией, — для сына стало обременительной традицией. Традицией же можно было пожертвовать!

Царь не поехал в Кремль, а свернул в Немецкую слободу, к Гордону и Анне Монс.

Анна была дочерью виноторговца и бочарных дел мастера Иоанна Монса, выходца из немецкого города Минделя. К моменту появления царя в Немецкой слободе Монс уже достаточно прочно обжился в России и пользовался всеобщим уважением за свой ровный нрав и бюргерскую честность. Около 1692 года Петр познакомился с семьей виноторговца. Резвая и красивая Анна Монс пленила сердце царя. В глазах Петра она и воспитанием, и характером выгодно отличалась от Евдокии. Вскоре Анна Монс стала фавориткой государя. Напрасно покинутая Евдокия Федоровна тосковала и звала к себе «лапушку свет- Петрушеньку». Тот по возвращении из поездок охотнее сворачивал в слободу к Анне, нежели в кремлевские терема. Так случилось и на этот раз. «Крайне удивительно, — записал австрийский посол Гвариент, — что царь, против всякого ожидания, после столь долговременного отсутствия еще одержим прежней страстью: он тотчас по приезду посетил немку Монс».

Между тем поступок царя говорил о многом. Петр еще за границей решил окончательно порвать с царицей и отправить ее в монастырь. Опала царицы отныне стала явной. Явными стали и предпочтения государя. Его проезд мимо царских теремов и покинутой Евдокии не сулил ничего хорошего.

На следующий день началось паломничество в Преображенское, куда из слободы приехал государь. Входили придворные, согласно обычаю — с большими поклонами и приветственными речами. Встречали их по-новому — ножницами… Петр собственноручно отрезал им бороды.

Борода — признак истинно православного человека. Поступиться бородой означало потерять самого себя. Брадобритие — для иноверцев, «папежников», «лютеров». XVII век со всеми своими новшествами лишь слегка осмелился коснуться «неприкасаемой» бороды — иные модники, преступая церковное осуждение, стали ее подстригать на польский манер. С началом правления Петра рядом с распушенными и подстриженными бородами замелькали голые подбородки. При всех оговорках и то и другое оставалось делом личного выбора. Однако с возвращением Петра из-за границы все изменилось. Выбор был сделан им одним. За всех. Отныне обладатель бороды превращался в противника государя и его начинаний. Борода становилась символом оппозиционности, протеста против крушения основ старой русской жизни.

В числе первых жертв наступившей «эпохи брадобрития» оказались «генералиссимус» Шеин и князь- кесарь Ромодановский. Никакие прежние заслуги в зачет не шли. Ножницы в руках царя работали с завидной быстротой. Очевидно, Петр был так взвинчен контрастом между обритой Европой и бородатой Москвою, что не желал ждать. Он жаждет сравняться с Голландией и Англией хотя бы внешне, бритыми рожами. Поистине, в этом нетерпении обещание «будем к вам так, как не чаете» обретало совершенно иной, не временной, а эпохально-знаковый смысл.

Устав кромсать бороды, царь отдал ножницы шутам. Жест не менее символичный — борода, драгоценный символ православного человека, слетала к ногам, срезанная руками шутов. Тут уж слов не оставалось — одни слезы и воздыхания. Наступление на бороду вскоре дополнилось гонением на русское платье.

В конце 1699 года было осуществлено еще одно новшество. Велено было начинать новый год не с 1 сентября, дня Семена Летопроводца, а с 1 января. Менялось и само летоисчисление. Отныне оно производилось не от Сотворения мира, а, как в Западной Европе, от Рождества Христова. Царь подумывал и о переходе с юлианского календаря на григорианский. Однако подобное решение, затрагивающее исчисление переходящих дат всех церковных праздников, грозило большими осложнениями и невероятным смятением умов. Здесь даже у Петра не хватило на это смелости, и он отступился.

То были ближайшие и явные следствия первого великого путешествия царя за границу. До Полтавы — если считать с момента его возвращения — оставалось чуть меньше одиннадцати лет.

Бунт дал Петру возможность поквитаться со стрельцами. За прежние унижения, пережитый страх, за расправы над родственниками и Артамоном Матвеевым. Конечно, многое из происходившего в мае 1682 года ему было непонятно. Но, прижимаясь к насмерть перепуганной матери, он уже твердо знал, кто его враги. Сначала это недетское знание было сродни ужасу, сотрясавшему конвульсиями тело. Потом, по мере того как Петр взрослел и набирался сил, оно переросло в холодную ненависть. Стрельцы стали для Петра нелюбимыми подданными, один вид которых заставлял его грозно сводить брови. Не случайно в «потешных баталиях» стрельцам чаще всего отводилась роль противной и битой стороны.

Стрельцы платили Петру такой же нелюбовью. Они интуитивно чувствовали, что в петровское будущее они плохо вписывались. Уходили в дымку преданий рассказы старых стрельцов о хлебной московской службе и щедротах благоверного Алексея Михайловича. Идеализация старины — лучший способ всколыхнуть недовольство. Старина всегда лучше, хотя бы потому, что она — старина. Петровская служба воспринималась как нарушение старины, прямое пренебрежение тем, что было установлено и освящено временем. Отныне стрельцы надолго отлучались от дома, а это оборачивалось разорением их хозяйств. После падения Азова четыре стрелецких полка были оставлены в крепости. Год спустя пришел новый приказ, но не о возвращении, а о походе в Луки Великие. Стрельцов мало волновала государственная необходимость в подобной военной акции, направленной на поддержку искателя польского престола, курфюрста Августа. Для них переход с южной границы на западную — новые злоключения и отсрочка надежды увидеться с семьями.

Путь через осенние хляби был нелегок, и едва ли стрельцы сильно преувеличивали (таков жанр) в своих челобитных, когда писали, что «пришли чуть живы». Это вовсе не значит, что пришли — легли и умираем. «Чуть живы» — это во всем недостаток, неустроенность и прозябание. Собственно, требовали они немногого. Кроме кормового и денежного жалованья (кто его не просил?), определиться со сроками возвращения в московские слободы. Терпение истекало — хотелось загнать его в четко отмеренные недели и месяцы служебной лямки.

Под Луками стрельцы прожили с полгода, копя обиды на бояр, которые их «в Москву не пускают», и на уехавшего в неизвестность, «в немцы» царя Петра. В конце мая 1698 года новая весть — поход в Торопец. Явилась надежда, что в бесконечных странствиях это последняя точка перед Москвой. Но оказалось, что впереди стрельцов ждет еще служба в Вязьме, Белой и иных городах. Наступил предел.

6 июня на сходе четырех стрелецких полков, сменив неугодных начальных людей, решили идти в Москву. Было объявлено, что зовет полки сама правительница Софья Алексеевна. Захлебываясь в крике, даже прочитали будто бы от нее присланную грамотку: «Теперь вам худо, а вперед будет еще хуже. Ступайте… Быть вам на Москве, стать табором под Девичьим монастырем и бить мне челом, чтоб я шла по-прежнему на державство».

Писала ли на самом деле эту грамотку Софья или не писала — дело темное. Но вот адрес, откуда надо